Реликвия

Тогда Иисус медленно повернулся лицом к жестокой и мятежной толпе, посылавшей его на смерть; но слеза, затуманившая его яркий взор, но пробежавшая по губам дрожь говорили лишь о сострадании к безмерной тупости этих людей, обрекавших на смерть лучшего друга человечества… Связанными руками он отер пот со лба; потом встал перед претором невозмутимо и отрешенно, словно уже не принадлежал этому миру.

Писец трижды стукнул железной линейкой по столу, выкрикивая имя цезаря. Шум понемногу стих.

Понтий поднялся и с величавой важностью, ничем не выдавая раздражения или гнева, сделал свой привычный отряхивающий жест и вынес окончательное решение:

— Идите и распните его.

Он сошел с помоста; толпа свирепо рукоплескала. Появилось восемь сирийских солдат охраны в походном снаряжении, со щитами в холщовых чехлах, с уложенными по-походному инструментами и бочонком поски. Сарейя, обвинитель от синедриона, подтолкнув Иисуса в плечо, сдал его декуриону. Один из солдат развязал ему руки, другой сдернул с его плеч шерстяной бурнус, и у меня на глазах кроткий Учитель из Галилеи сделал свой первый шаг к смерти.

Закурив сигареты, мы поспешили прочь и вскоре углубились в знакомый всезнающему Топсиусу темный и сырой переулок. Из щелей в ступенях у нас под ногами доносилось заунывное пение заточенных в подземелье рабов. Мы вышли на пустырь, где высилась стена какого-то сада, заросшего кипарисами. Два верблюда, лежа в пыли возле кучи сена, жевали жвачку. Славный историк собирался уже свернуть к храму; но под полуобвалившейся аркой, поросшей плющом, мы заметили толпу людей. Они сгрудились вокруг какого-то ессея: белые рукава его одежды взлетали в воздухе, как крылья рассерженной птицы.

Это был Гадд. Хриплым от негодования голосом он срамил долговязого человека с редкой рыжей бородкой и золотыми серьгами в ушах. Дрожа от страха, тот бормотал:

— Это не я, это не я…

— Нет, ты! — рычал ессей, топая сандалиями. — Я тебя знаю. Твоя мать — чесальщица шерсти в Капернауме, будь она проклята за то, что вскормила тебя!..

Тот отступал, съежившись, как загнанное животное:

— Это не я! Я Ефраим, сын Елеазара из Аримафеи! Я всегда был здоров и крепок, как молодая пальма!

— Ты всегда был кривобок и сухорук и никчемен, как прошлогодняя лоза, собака ты и собачий сын! — кричал Гадд. — Я отлично тебя разглядел. В Капернауме, в переулке, что идет к фонтану, близ синагоги, ты выполз навстречу Иисусу, равви из Назарета! Ты целовал его сандалии: «Равви, исцели меня! Равви, вот моя рука, которой я не владею!» И ты показывал руку, вот эту, правую, сухую, почерневшую, как гнилой сучок! Это было в субботу; свидетелями были трое старейшин синагоги, и Елеазар, и Симеон. И все смотрели на Иисуса: посмеет ли он исцелить недужного в субботний день… А ты плакал и ползал по земле. И что же? Разве Учитель оттолкнул тебя? Или послал тебя искать баразовый корень? Ах ты пес и песий сын! Равви не обратил внимания на запреты синагоги; он слушался только голоса милосердия. И он сказал тебе: «Протяни руку», — и прикоснулся к твоей руке, и она налилась соками, как деревцо, орошенное небесной росой! Она вновь стала сильной, крепкой, и ты двигал то одним пальцем, то другим, и дивился, и дрожал!

Ропот восхищения пробежал в толпе, изумленной этим дивным чудом. А ессей воскликнул, взмахивая дрожащими руками:

— Таково милосердие Учителя! А протянул ли он полу плаща, чтобы ты положил туда серебряный шекель, как делают другие равви в Иерусалиме? Нет! Напротив, он сказал своим людям, чтобы дали тебе немного чечевицы. И ты пустился бежать домой, оживший и резвый, и кричал на бегу: «О мати моя, о мати моя, я исцелен!»

А только что ты, свинья, сын свиньи, кричал в претории и требовал послать исцелившего тебя проповедника на крест, а отпустить Варавву! Не отпирайся, лживый язык, я сам слышал, я стоял сзади тебя и видел, как надуваются от крика жилы у тебя на шее. Неблагодарный ты пес!

В толпе раздались негодующие выкрики: «Будь проклят! Будь проклят!» Какой-то старик, торжественно, точно праведный судья, поднял с земли два увесистых камня. Человек из Капернаума, втянув голову в плечи, еще раз глухо пробормотал:

— Это не я, не я… Я из Аримафеи!

Разъяренный Гадд схватил его за бороду.

— Когда ты засучил рукав перед Учителем, на руке у тебя было два кривых шрама, как от удара серпом. Их все видели!.. И сейчас ты снова покажешь их нам, собака, собачий сын! — и рванул его за рукав нового хитона. Затем вцепился в него бронзовыми пальцами и потащил по кругу, как упирающегося козла. Все увидели на руке, среди рыжеватых волос, два бледных шрама. Так Гадд волок его через толпу, точно куль с тряпьем. Поднимая ногами тучи пыли, люди двинулись вслед за капернаумцем, преследуя его улюлюканьем и швыряя камнями…

Мы подошли к Гадду и с улыбкой похвалили его за верность Учителю. Под хор похвал Гадд протянул руки, и торговец водой помог ессею очиститься от скверны, вылив ему на ладони щедрую струю воды из мохнатого бурдюка; затем, вытирая руки льняным полотнищем, висевшим на поясе, Гадд сказал: