Реликвия

Но больше всего народу теснилось вокруг прилавков с тканями и украшениями; в толпе слышались вздохи восхищения и зависти. Купцы из финикийских колоний, с греческих островов, из Тардиса, Месопотамии, Тадмора — кто в нарядных шерстяных плащах с вышивкой, кто в жестких куртках из крашеной кожи — разворачивали голубые, похожие на жаркое восточное небо, ткани Тира; бесстыдные, зеленовато-прозрачные, взлетавшие при малейшем дуновении шелка Шебы; великолепную вавилонскую парчу, черную, с огромными кроваво-красными цветами, которая приводила меня в особенное восхищение… В ящичках кедрового дерева, расставленных на галатских коврах, блестели серебряные зеркала, подобные луне, окруженной венчиком света, турмалиновые печатки, какие евреи носят на шнурке, запястья из камней, нанизанных на рог антилопы, свадебные венцы из горного хрусталя и в особенно красивых ларцах — талисманы и амулеты; чудодейственные корешки, черные камни, обрывки горелой кожи, кости, покрытые резными надписями…

Топсиус остановился перед лавкой с благовониями и стал прицениваться к чудесной тилосской трости из какого-то редкого дерева в пятнышках, точно леопардовая шкура; но нам пришлось оттуда сбежать из-за удушливых, жгучих испарений смол, клейкого сока растений Африки, опахал из страусовых перьев, мирры Оронта, воска Киренаики, розового масла Цизика и огромных мешков из цельной гиппопотамовой шкуры, в которых держат сушеную фиалку и лист бакариса…

Оттуда мы прошли в так называемые «Царские портики», посвященные Закону и Вероучению. Здесь каждый день происходили шумные, полные яда диспуты между саддукеями, книжниками-соферами, фарисеями, приверженцами Шемайи, приверженцами Гиллеля, юристами, грамматистами и другими фанатиками со всех гонцов земли иудейской.

Под мраморными колоннами расположились на высоких табуретах учителя Закона; рядом стояли серебряные подносы для пожертвований. А вокруг, прямо на полу, с сандалиями через плечо, сидели ученики — от безбородых мальчишек до дряхлых старцев — и сонно раскачивались, бормоча священные изречения; на коленях у них лежали куски сафьяна, испещренные красными письменами. Там и сям, в кружке увлеченных слушателей, два начетчика с пылающими щеками спорили о щекотливых вопросах вероучения: «Можно ли есть яйцо, снесенное в субботний день?» Или: «С какого позвонка начинается воскресение из мертвых?» Философ Топсиус только ухмылялся, прикрываясь полой плаща; но меня дрожь пробирала, когда эти фанатики с изнуренными бородатыми лицами грозили друг другу кулаками и кричали: «Рака!», «Рака!»[14] — и даже лихорадочно шарили у себя за пазухой, как бы ища спрятанное оружие.

На каждом шагу мы натыкались на пустозвонов фарисеев, которые приходят в храм, чтобы трубить о своем благочестии и выставлять его напоказ; один едва плелся с согбенной спиной, словно изнемогая под бременем людского нечестия; другой шел зажмурив глаза, спотыкался и водил по воздуху руками: это значило, что он не желает видеть греховные женские формы; третий, весь обсыпанный пеплом, хватался за живот и стонал, свидетельствуя тем о мучительных постах! Топсиус обратил мое внимание на одного толкователя снов: на бледном, изможденном лице его печально, как надгробные лампадки, горели запавшие глаза; он сидел на тюке с шерстью и, когда кто-нибудь из верующих вставал на колени у его босых ног, накрывал его голову концом широкой черной мантии, разрисованной белыми знаками. Мне стало любопытно, и я хотел было подойти к нему и погадать, но в эту минуту по всему двору разнесся жалобный крик. Мы бросились туда. Левиты яростно хлестали веревками и прутьями прокаженного: не очищенный от скверны, он посмел пробраться во «Двор Израиля». Кровь брызнула на пол. Дети со смехом смотрели на эту картину.

Близился шестой час по иудейскому счету, самое угодное господу время, когда солнце на своем пути к морю замедляет ход над Иерусалимом, чтобы еще раз с любовью оглядеть его. Мы хотели попасть во «Двор Израиля» и стали пробираться через толпу, пестревшую одеяниями всех цивилизованных и диких народов. Сыромятные овчины идумейцев терлись о короткие туники греков, тут же толклись обитатели вавилонской равнины: бороды их были засунуты в синие мешочки, подвешенные на серебряной цепочке к клобукам из крашеной кожи; рыжеволосые галлы с вислыми усами, похожими на травы их лагун, смеялись и болтали и прямо с кожурой ели сладкие сирийские лимоны. Изредка в толпе величаво проходил в своей тоге римлянин, словно только что сошедший с пьедестала. Люди из Дакии и Мизии, с войлочными обмотками на ногах, беспомощно спотыкались, ослепленные сиянием мрамора. Не менее диковинным гостем был там и я, Теодорико Рапозо, пробиравшийся, шаркая высокими сапогами по плитам, вслед за рослым, откормленным жрецом из капища Молоха: он был одет в пурпур и шел в группе купцов, все время пренебрежительно фыркая на этот храм, где нет ни идолов, ни священной рощи и где люди галдят, как на финикийском торжище.