Реликвия

Мы были во «Дворе священников»! Я затрепетал при виде святилища, еще более ослепительного и устрашающего, чем все, что мы видели до сих пор. На обширном светлом возвышении громоздился жертвенник всесожжения, сложенный из огромных черных камней. Четыре бронзовых рога торчали по его углам; на одном висели венки лилий, на двух других — коралловые бусы, с четвертого стекали капли крови. От толстой решетки, занимавшей середину жертвенника, медленно поднимался бурый чад: вокруг теснились священники, босые, во всем белом, сжимая в руках бронзовые вилы или серебряные вертела; из-за поясов их торчали ножи… В суетливый, зловещий шум священного ритуала вплеталось блеяние ягнят, серебристый звон подносов, треск хвороста, глухой стук молота, журчанье воды в мраморных бассейнах, резкое пение букцин. Хотя в чашах курились благовония, а служители безостановочно махали опахалами из пальмовых листьев, надетых на длинные шесты, мне пришлось закрыть нос платком: с непривычки мутило от сладковатого запаха крови, сырого мяса, горелого сала и шафрана; а ведь господь требовал от Моисея именно этого аромата, считая его прекраснейшим даром земли…

В глубине двора волы с венками на шеях, белые телки с позолоченными рогами мычали, бодались, натягивали веревки, которыми они были привязаны к бронзовым столбам; еще дальше, на мраморных столах, среди глыб льда, лежали кровавые куски туш; левиты отгоняли опахалами мух. На столбах, увенчанных блестящими хрустальными шарами, подвешивали зарезанных ягнят и козлят; позади кожаных завес, испещренных письменами, храмовые нефенимы разделывали туши, взмахивая серебряными ножами… Служители в синих передниках, засучив рукава, выносили переполненные требухой кадки, из которых свисали и волочились по полу кишки жертвенных животных. Идумейские рабы с металлическим обручем в волосах беспрерывно мыли пол губками; другие, сгибаясь от тяжести, тащили на спине дрова; третьи, сидя на корточках, раздували огонь в каменных очагах.

То и дело какой-нибудь босоногий старик-жертвователь подходил к алтарю, держа на руках маленького агнца, который даже не блеял, угревшись на голых руках. Впереди шествовал музыкант, сзади левиты несли сосуды с ароматическими маслами. Жертвователь подходил в окружении помощников к решетке и сыпал на ягненка щепотку соли; затем он выстригал шерсть у него между рожками. Раздавались звуки букцин, крик животного тонул в шуме ритуального священнодействия; над белыми тюрбанами вздымались две красные руки, стряхивали с пальцев кровь; на решетке жертвенника взвивалось вверх веселое пламя; рыжеватые клубы дыма медленно и безмятежно поднимались к небесной лазури, вознося к ней в своих извивах запах, столь угодный предвечному богу.

— Да ведь это бойня! — прошептал я, вконец одурев. — Настоящая бойня! Топсиус, голубчик, пойдемте обратно, к женщинам…

Ученый взглянул на солнце и сказал серьезным тоном, дружески положив мне на плечо руку:

— Наступает девятый час, дон Рапозо!.. Нам еще надо выйти из города через Судные ворота, миновать Гареб и поспеть на пустынное место, называемое Лобным.

Я почувствовал, что бледнею. И неожиданно подумал, что душа моя не приобретет никакого блага, а ученость Топсиуса не обогатится никакими новыми познаниями оттого, что мы увидим на вересковом холме умирающего Иисуса, прибитого к деревянному столбу: душа моя огрубела, я уже почти не понимал, что распятие — пытка. Но я покорно последовал за моим ученым другом по Водной лестнице, которая спускается на широкую площадь, вымощенную базальтом.

Здесь начинались первые дома Акры. В этом квартале, населенном служителями храма, пасху справляли особенно пышно: на террасах колыхались пальмовые ветви, горели гирлянды лампад, с перил свисали ковры. Косяки и притолоки дверей были обрызганы свежей кровью пасхального агнца.

Прежде чем углубиться в грязную улицу, извивавшуюся под тенью ветхих плетеных навесов, я еще раз обернулся и окинул храм последним взглядом: теперь мне была видна лишь гранитная стена с бастионами — угрюмая, неприступная… И эта заносчивая вера в собственную несокрушимость, эта надменная мощь наполнили гневом мое сердце.

На холме смерти, где распинают рабов, умирает на кресте несравненный Галилеянин, лучший друг человечества, и с ним навеки умолкает чистый голос любви и выспренней жизни духа, а храм, который послал его на смерть, этот нечестивый храм с окровавленными алтарями, с лихоимством в портиках, с назойливой лестью каждения, оглушающий мычаньем скота и трескотней словопрений, стоит, как прежде, и торжествует победу! И, стиснув зубы, я погрозил кулаком твердыне Иеговы и прошептал:

— Сгинь!