Больше я не размыкал пересохших губ, и мы в молчании подошли к узкому проходу в стене Езекии, который римляне называли Судными воротами. Я невольно вздрогнул, увидя на столбе обрывок пергамента с оповещением о трех смертных приговорах: «Вору из Витавары, убийце из Эмафа и Иисусу из Галилеи». Писец синедриона ждал, соответственно закону, не поступит ли от кого-либо возражение против приговора, прежде чем осужденных поведут к месту казни. Он уже подвел под каждым приговором красную черту и собирался уходить с таблицами под мышкой; и этот последний кровавый росчерк, торопливо сделанный рукою писаря, спешившего домой есть пасхального агнца, взволновал меня больше, чем вся печаль Священного писания.
По обеим сторонам дороги тянулись изгороди цветущих кактусов; за ними простирались зеленые холмы; низкие ограды из нетесаного камня, обросшие шиповником, показывали границы садовых владений. Все дышало миром и довольством. В тени смоковниц и под виноградными беседками сидели на коврах женщины: они пряли лен или вязали в пучки лаванду и майоран, которые полагается приносить в жертву на пасху; вокруг них увешанные коралловыми амулетами ребятишки качались на качелях или стреляли из луков. По дороге медленно спускался караван верблюдов, везущих товары в Иоппию: двое крепышей охотников возвращались с охоты: их высокие красные сапоги были покрыты пылью, на боку покачивались колчаны, за спиной висели сети; множество куропаток и ястребов, подвешенных за лапы на веревке, отягощали их руки. Мы обогнали длиннобородого старика-нищего, который медленно шагал, держась за плечо мальчика-поводыря; на поясе у старика висела пятиструнная греческая лира, на голове был лавровый венок…
Подле, изгороди, осененной ветвями миндального дерева, у выкрашенной в красный цвет калитки, сидели на бревне, опустив глаза и сложив на коленях руки, два раба. Топсиус остановился и потянул меня за бурнус:
— Это сад Иосифа из Аримафеи. Он — друг Иисуса, член синедриона, человек пытливого ума, склоняющийся к ессейству… А вон и Гадд!
Из сада по аллее, обсаженной розами и миртами, бежал навстречу нам Гадд со свернутым льняным полотнищем и ивовой корзиной: и то и другое висело на палке. Мы остановились.
— Что Учитель? — крикнул знаменитый историк, входя в калитку.
Ессей отдал одному из рабов полотно и корзину, в которой лежали мирра и душистые травы. Он стоял и смотрел на нас, не говоря ни слова и дрожа всем телом. Ему трудно было дышать, он изо всех сил прижимал руки к сердцу, чтобы успокоить его неистовое биение.
— Равви ужасно страдал! — выдохнул он наконец. — Сначала ему пригвоздили руки… Но хуже всего было, когда поднимали крест. Сначала он отказывался от милосердного вина, притупляющего сознание: Учитель хотел с ясным духом принять смерть и сам ее призывал!.. Но Иосиф из Аримафеи и Никодим были там. Они напомнили ему нечто обещанное ночью, в Вифании. И тогда он взял чашу у женщины из Росмофина и выпил.
Потом, впившись в Топсиуса горящими глазами, как бы силясь запечатлеть в его душе знамение высшей воли, Ессей отступил на шаг и произнес тихо и значительно:
— Ночью, после трапезы, на террасе у Гамалиила.
Он скрылся в темной аллее, среди миртов и роз. Топсиус тотчас же свернул с Иоппийской дороги и торопливо зашагал по тропе, кружившей среди кустарников: бурнус мой поминутно цеплялся за шипы агав. Топсиус на ходу объяснил мне, что «милосердный напиток» — это крепкое фарсийское вино, в которое подмешивают сок мака и различные пряности; изготовлением его занимается содружество благочестивых женщин; напиток этот притупляет страдания казнимых… Но я не мог следить за речами этого осведомленного человека: я увидел каменистый, крутой холм, поросший вереском, и на вершине его — толпу людей; фигуры четко вырисовывались на чистом голубом небе. Мелькали, поблескивая на солнце, шлемы легионеров. Над их головами вздымались три толстых деревянных столба. Я оцепенел, прислонившись к придорожному камню, горячему от солнца. Но Топсиус шел дальше с хладнокровием ученого, постигшего раз и навсегда, что смерть — не более чем избавительница наша от несовершенных земных форм. Не желая уступить ему в твердости и присутствии духа, я сбросил душивший меня бурнус и бестрепетно вскарабкался на ужасный холм.
С одной стороны под нами лежала долина Еннома — выгоревшая, усеянная костями и прахом, без единой травинки, без единого пятна тени. Впереди высился склон холма, поросший редкими кустиками дрока; он был похож на изъеденное проказой тело; кое-где из-под земли торчали гладкие, округлые камни, точно мертвые черепа. Вспугивая на каждом шагу ящериц, мы поднимались вдоль узкого рва, уходившего под стены ветхого глиняного строения; два миндальных дерева, печальных, как трава, выросшая в трещине могильного камня, покачивали своими редкими, не дававшими цветов ветвями, в которых резко трещали цикады. Под слабой их тенью четыре босые, растрепанные женщины плакали, как на похоронах, раздирая на себе в знак скорби хитоны.