Реликвия

Солдаты, рассевшись на земле, рассматривали отданную им для дележа одежду казненных. Другие, надев шлемы на руку, утирали пот или большими глотками пили поску из железного ковша. А внизу, где солнце не так сильно припекало, проходили по пыльной дороге люди, мирно возвращавшиеся домой с огородов и полей. Какой-то старик гнал корову к Генафским воротам. Женщины с песней несли вязанки хвороста; проехал рысью всадник в белом плаще. Некоторые из прохожих замечали три торчавших креста; подобрав подол хитона, они поднимались на холм по вересковым склонам. Надпись на кресте Учителя, переведенная также на греческий и на латынь, повергала всех в недоумение: «Царь Иудейский? Это еще кто такой?» Двое юношей-саддукеев из знатных фамилий, с жемчужными подвесками в ушах и в расшитой золотом обуви, надменно обратились к центуриону: зачем претор приказал написать «Царь Иудейский»? Разве человек, пригвожденный к этому кресту, носит имя Кай Тиберий? Иудеи не знают никакого царя, кроме императора Тиберия! Претор желал унизить Израиль, но унизил лишь цезаря.

Центурион не обращал на них внимания и что-то говорил двум легионерам, разбиравшим на земле груду толстых железных брусков. С молодыми саддукеями была женщина — смуглая и миниатюрная римлянка; в волосах ее, посыпанных голубой пудрой, горела пурпурная лента. Нюхая флакончик с ароматической эссенцией, она задумчиво смотрела на Иисуса. Казалось, ей было жаль этого молодого человека, побежденного царя, вождя варваров, умиравшего на кресте, точно простой раб.

Ноги мои подкашивались; мы с Топсиусом присели на камень. Был восьмой час по иудейскому времяисчислению; солнце величаво, как стареющий герой, опускалось над пальмовыми рощами Вифании, катясь к морю. Перед нами зеленел Гареб, утопавший в садах. Ближе к городской стене, в новом квартале — Вифесде, сохли у входа в красильни огромные куски тканей, выкрашенных в алый и синий цвета. Через дверь кузницы виднелся красноватый огонь. У края бассейна резвились дети. Вдали, на парапете Конной башни, тень которой легла через всю Енномскую долину, солдаты целились из луков в ястреба, парившего в вышине. А еще дальше, среди зеленых кущ, возносились легкие, розоватые в закатном свете террасы дворца Иродов.

Мысли мои мешались. С тоской вспоминал я Египет, наш лагерь, чадный огонек свечи, забытой в палатке… вдруг я увидел, что на холм медленно взбирается, опираясь на плечо мальчика, давешний старик с лирой на поясе, которого мы видели на Иоппийской дороге. Устав от долгого пути, он еще тяжелее волочил ноги. Светлая волнистая борода как-то особенно беспомощно свисала на грудь. Под красным покрывалом, накинутым на голову, примялись увядшие, облетевшие листья лаврового венка.

— Эй, певец! — крикнул Топсиус; тот, осторожно ступая среди вереска, подошел к нам, и ученый-летописец спросил, не привез ли он с островов какую-нибудь новую прекрасную песнь. Старик поднял усталые глаза в тихо, но с достоинством ответил, что даже в самых древних песнях Эллады живет улыбка вечной молодости, Потом поставил ногу, обутую в сандалию, на камень; взял лиру в свои медлительные руки. Мальчик-поводырь выпрямился и приложил к губам тростниковую флейту. Певец запел. В позлащенном солнцем вечереющем воздухе Сиона полилась дрожащая, но гордая песня. Она вся была пронизана благоговением, словно звучала перед храмовым алтарем где-нибудь на ионийских берегах… Я уловил, что старик воспевал красоту своих богов и их героические подвиги. Он пел о безбородом смугло-золотом дельфийце, умеющем настроить думы людей в лад со своей кифарой; о воительнице и мастерице Афине Палладе, подарившей людям ткацкий станок. О величавом патриархе Зевсе, который дал красоту эллинским племенам и самоуправление их городам-государствам. А над всеми ими царил безликий, бестелесный, всемогущий Рок!

Вдруг на вершине холма раздался страшный крик, последний предсмертный зов, возглас избавления. Пальцы старика замерли на струнах. Он поник головой, и казалось, что поределый венок эпического лавра плачет над греческой лирой, умолкшей и никому более не нужной отныне и на веки веков. Мальчик, отняв флейту от губ, поднял на черневшие кресты свои ясные глаза, в которых светилось любопытство и страстное ожидание новой жизни.