Реликвия

Топсиус, пряча улыбку, обратил на Гамалиила свои золотые очки, поблескивающие иронией; но благой сын Симеона хранил на лице, исхудавшем от усердного изучения закона, непроницаемое спокойствие. Тогда Топсиус, выбирая из блюда маслины, пожелал узнать, отчего у этих хрустальных сфер такой чарующий голубой цвет?

Елеазар Силомский не утаил и этого.

На западе стоит огромная голубая гора, пока невидимая для людей; когда свет солнца падает на эту гору, отсвет ее окрашивает в голубое небесный хрусталь. Не исключено, что именно на этой горе обитают души праведников.

Гамалиил мягко кашлянул и предложил:

— Выпьем вина во славу единого бога!

Он поднял чашу с сихемским вином, прочитал над нею благословение и передал ее мне со словами: «Мир душе твоей». Я пробормотал: «За ваше здоровье!» — а Топсиус, почтительно приняв чашу, выпил «за процветание народа израильского, за его мощь и мудрость».

Затем рабы, во главе с тучным распорядителем в желтом хитоне, который торжественно постукивал по полу своей палицей из слоновой кости, внесли главное кушанье пасхальной трапезы: горькие травы. В блюде были уложены латук, крессон, листья цикория, одуванчики, побеги ромашки, политые уксусом и пересыпанные крупной солью. Гамалиил жевал их с благоговейной серьезностью, исполняя ритуал. Травы эти были символом горестей, постигших Израиль во время египетского плена. Елеазар, облизав пальцы, заявил, что это блюдо весьма вкусно, питательно и полно высшего смысла.

Но Топсиус, сославшись на греческих авторов, напомнил, что зелень и овощи подрывают мужскую силу, отнимают дар красноречия и ослабляют героический пыл; в подтверждение он привел целую кучу имен: Теофраста, Евбула, Никандра (смотреть часть вторую его «Лексикона»), Фения и его трактат о растениях, Дефила, Эпикарма…

Гамалиил сухо ответил, что греческая наука несостоятельна: Гекатей Милетский, к примеру, в одной лишь книге первой своего «Описания Азии» допустил пятьдесят три неточности, четырнадцать кощунств и сто девять пробелов… Так, легкомысленный грек утверждает, будто финик, один из прекраснейших даров всевышнего, ослабляет разум!..

— Но такое же суждение, — с жаром возразил Топсиус, — мы находим у Ксенофонта, в книге второй его «Анабазиса». А Ксенофонт…

Гамалиил отверг компетентность Ксенофонта. Топсиус, красный как рак, стуча золотой ложкой по столу, стал превозносить красноречие Ксенофонта, благородство его образа мыслей, благоговейное почитание им Сократа… И, пока я разрезал пирог, двое ученых мужей вступили в ожесточенный спор о Сократе. Гамалиил утверждал, что слышанные Сократом «тайные голоса», столь безупречно и возвышенно им руководившие, были не что иное, как отдаленные отзвуки гласа божьего, чудесным образом долетавшие из Иудеи.

Топсиус дергался, пожимая плечами с невыразимым сарказмом. Сократ — последователь Иеговы! Однако всему есть предел!

— И все же нет сомнения, — зеленея, настаивал Гамалиил, — что язычники постепенно пробуждаются от прозябания, привлеченные могучим и чистым сиянием Иерусалима: уже у Эсхила мы видим глубокое и исполненное трепета богопочитание; у Софокла это чувство окрашено любовью и ясностью духа; у Еврипида оно тоже есть, хотя более поверхностно и не свободно от колебаний… Таким образом, каждый из трех великих трагиков сделал знаменательный шаг к постижению истинного бога.

— О Гамалиил, сын Симеона, — вмешался Елеазар Сидонский, — зачем тебе, владеющему истиной, допускать язычников в свои мысли?

— Дабы еще глубже презирать их в душе! — был ответ.

Мне надоел этот глубокомысленный диспут. Я пододвинул Елеазару сосуд с хевронским медом и сказал, что мне очень понравилась Гаребская дорога, вьющаяся среди зеленых рощ. Он согласился, что Иерусалим в кольце садов усладителен для взора, как чело невесты в венке из анемонов. Но его удивляет, что я избрал для прогулки окрестности Гиона; там расположены скотобойни, а на самом виду торчит этот лысый холм, где распинают преступников. Не лучше ли гулять в благоуханных рощах Силоама…

— Я пошел туда, чтобы видеть Иисуса, — сурово оборвал я. — Иисуса, распятого сегодня вечером по решению синедриона…

Елеазар, по-восточному вежливый, ударил себя в грудь в знак скорби; затем осведомился, кем приходится мне этот Иисус: родственник он мой или побратим, преломивший со мною хлеб дружбы, и почему я почел долгом присутствовать при его достойной раба кончине?

Я удивленно на него посмотрел.

— Это же мессия!

Он посмотрел на меня еще более удивленно; мед потек тонкой струйкой по его бороде.

Не странно ли? Елеазар, храмовый врач, гордость синедриона, не знает Иисуса из Галилеи! Занятый врачеванием больных, которые на пасху буквально наводняют Иерусалим (признался доктор), он не был ни на Ксисте, ни в лавке парфюмера Клеоса, ни на террасах у Анны, куда новости слетаются, как голуби на корм: он ничего не слышал о появлении мессии…