Рембрандт

О случившемся никто не говорил. Рембрандт ни разу не видел даже, чтобы ученики перешептывались, но тем не менее предполагал, что всех их интересует, собирается ли он жениться на Хендрикье или женится только в том случае, если их ночи принесут плоды. Да, он, конечно, собирался жениться на ней, притом независимо от того, будут ли у них дети. Остановка была за тем, что, как он смутно припоминал, в завещании Саскии был один пункт, который следовало бы предварительно выяснить; а поскольку они с Хендрикье были счастливы в настоящую минуту, художник не видел оснований сомневаться в том, что и в будущем все уладится само собой. Поэтому он не заглядывал вперед дальше праздника святого Николая. И в тот вечер, когда Фердинанд Бол нанес первый удар по его радостно бившемуся сердцу, он уже подумывал сделать Хендрикье подарки, на которые никогда бы не отважился человек, не утративший самую элементарную осторожность — платье из малинового бархата, золотую цепь на смуглую шею, перстни с драгоценными камнями на гладкие, смуглые и гибкие руки.

С самого утра шел снег, хлопья были большие, белые, похожие на звезды, и Рембрандт, давая урок на верхнем этаже, наблюдал за ними через окно в надежде, что снегопад не прекратится до вечера и они с Хендрикье, ошеломленные и согреваемые любовью, пойдут гулять по этому чистому белому сверкающему ковру. Когда занятия кончились и все мальчики, кроме Фердинанда, отправились гулять, делать наброски или играть в снежки, он остановился у темного окна, вынул из кармана гребень и провел им по волосам: прежде чем спуститься к ней, сесть за вкусный ужин и насладиться счастьем, он должен привести себя в наивозможно более пристойный вид. В эту минуту старший ученик кашлянул у него за спиной, и художник вздрогнул — вероятно, устыдившись того, что слишком занялся собственной персоной.

— О! Да ты, я вижу, тоже закончил, — сказал он, оборачиваясь и засовывая гребень в карман. — Значит, увидимся завтра. Спокойной ночи!

Но молодой человек, стоявший у пустого мольберта и освещенный сзади бледным светом единственной зажженной лампы, не двинулся с места.

— Я не смею задерживать вас — я понимаю, что вы спешите вниз к… ужину, но, быть может, вы все-таки уделите мне несколько минут?

— Разумеется, Фердинанд, — как можно более сердечно ответил Рембрандт.

— Я хотел предупредить вас, что решил уйти.

Прозвучало ли в его словах невысказанное обвинение? Лица юноши было не видно — лампа сзади озаряла лишь темные волосы, окружавшие его, как ореол. Но если даже в словах был скрыт намек, Рембрандт не хотел понимать его: он никому не позволит омрачить его радость.

— Ну что ж, — согласился он, — ты вполне подготовлен к тому, чтобы обзавестись собственной мастерской. Я полагаю, наши друзья удивляются, почему ты не сделал этого раньше.

— Я был счастлив, оставаясь с вами, учитель. — Это было сказано тихим серьезным дрожащим голосом, который звучал невольным упреком Рембрандту за слишком легковесную и напускную сердечность. — Когда в дом вошло несчастье и беда обрушилась на вас и ваших ближних, я привязался к вам еще больше.

Бол неопределенно и неловко развел руками и добавил:

— Это был мой дом.

— Да, видит бог, годы были тяжелые: сперва история с портретом стрелков, потом Гертье… — начал художник и тут же смолк, представив себе два образа, каждый из которых еще несколько месяцев назад разом лишил бы его мужества: огромное, уже закоптевшее от дыма полотно, к которому небрежно прислонены пика и мушкет, как это было в последний раз, когда он видел его, и увядшие анемоны, цветы Фердинанда Бола, на столике у кровати умирающей Саскии.

— Я и сейчас не ушел бы, если бы думал, что нужен здесь. Но, мне кажется, я прав, полагая, что больше не понадоблюсь вам.

Молчание, нависшее между ними, длилось слишком долго.

— Мне будет недоставать тебя, Фердинанд, и ты это знаешь, — сказал наконец художник.

— Мне тоже, учитель. Но так будет лучше. Обстоятельства меняются, не могут не меняться, и это даже хорошо…

«Нет, ты только так говоришь, а сам в это не веришь, еще не веришь, — думал Рембрандт. — Лет через десять ты простишь меня, но тебе понадобится десять лет, чтобы понять, почему я захотел жить, а не сошел в могилу вместе с нею».

— Да благословит вас бог, учитель, и да пошлет он вам счастья!

«Ну что ж, — думал Рембрандт. — Тебе не придется видеть меня, не придется видеть, как живые предают мертвых. Но разве вся жизнь не есть бесконечная цепь предательств? Разве я не предал Лисбет и ван Флита, чтобы очистить место Саскии, как теперь предаю и ее, и тебя, и Гертье ради Хендрикье?»

— Благослови бог и тебя! — отозвался он. — Желаю всяческих успехов на новом месте. И не забывай время от времени позволять себе удовольствия: человеку отпущено меньше времени, чем кажется вам, молодым.