Рентген строгого режима

Как-то днем в кабинет неожиданно вошла Чайковская – «всегда без спутников, одна» – и очень внимательно осмотрела комнаты и всю мою технику, потом посмотрела на меня пристально и, не сказав ни слова, ушла. Вскоре явился главный врач Игорь Лещенко и рассказал, что Чайковская очень обеспокоена моим видом, она нашла, что я страшно исхудал, боится, как бы я не умер раньше времени, и, во избежание этого, она приказывает все работы прекратить, а мне лечь на неделю или две в стационар на поправку. Такой вариант меня совершенно не устраивал, и я твердо заявил Игорю, что пока я не закончу строительство и монтаж кабинета, ни о каком отдыхе не может быть и речи. Я, смеясь, еще добавил, что торжественно клянусь не «отбрасывать копыта», пока не закончу все работы, а что похудел – так мне не привыкать, в Ленинградскую блокаду я еще был худее, однако ничего, выжил... Чайковская очень хорошо ко мне относилась, Блауштейн даже всех уверял, что она ко мне неравнодушна...

Прошел еще месяц нечеловеческого труда, уходил в историю 1951 год, я держался на ногах только за счет нервной энергии, но все работы были в основном закончены, оставалось только покрасить все металлоконструкции, но эту завершающую операцию я решил сделать после испытания аппарата.

Я очень волновался, не случится ли что-либо непредвиденное, будет ли все работать так, как я рассчитал. Я очень был благодарен Чайковской и врачам, которые ни разу не задали мне сакраментальный вопрос – когда я, наконец, дам рентгеновские лучи, чего все ждут с огромным нетерпением, а сам я никаких сроков не назначал, только в первом разговоре с майором Лисовенко обозначил – месяца два-три. Обещанный или назначенный срок окончания строительства кабинета лег бы на меня дополнительным тяжким бременем. Этого, к счастью, не было.

Наступила ночь, которая должна была все решить: будет или не будет рентгеновский кабинет в лагере шахты № 40. Я специально пригласил Карнаухова на испытание аппарата, все-таки высокое напряжение, не ровен час, все могло случиться...

Все было готово. Лагерь спал, и начальства никакого не было. Я запер кабинет на ключ, и мы сели на жесткий топчан, заменяющий мне кровать, свернули из газеты по большой цигарке и молча закурили. Мое волнение достигло максимума, и я молча дымил – тянул резину и не подходил к аппарату... Мое состояние хорошо понял Карнаухов, он встал, положил мне руку на плечо и тепло своим мягким басом произнес:

– Ну-ну, Борисыч, пора – давайте начинать.

Я подошел к щиту и включил общий рубильник, на пульте управления зажглась зеленая лампочка, ток на аппарат дан, я нажимаю черную кнопку, включающую накал трубки – и... трубка не загорелась. У меня перехватило дыхание, это был конец, кто мне поверит, что я получил неисправную рентгеновскую трубку? Ясно, что я ее сжег, испортил, что я всем дурил головы, кидал «чернуху», и вот теперь все выплыло наружу... Нет мне ни прощения, ни пощады...

Карнаухов все понял, ему не надо было ничего объяснять, но мне от этого было не легче, я стоял около треклятой трубки и тупо смотрел на нее... Машинально я постучал по ней ногтем, и... трубка загорелась. Это было чудо, это был редчайший заводской брак, такой брак я видел впервые в жизни. Как правило, брак такого рода обнаруживается на первой проверке ОТК – и трубка с «блуждающим» контактом просто выбрасывается.

Я глубоко вздохнул и врубил высокое напряжение – 50 тысяч вольт. Мне не надо было смотреть на приборы, я сразу понял, что лучи есть... Я поднес к экрану свою кисть, и мы с Карнауховым увидели косточки. Карнаухов обнял меня, расцеловал по-мужски, в глазах у нас блестели слезы... Это была победа...

Прошло всего два месяца, как я начал эту чудовищную эскападу, как назвал ее Г. С. Блауштейн, и вот мой РАБ – рентгеновский аппарат необычной конструкции, стоит во всей своей красе, шипят шины с высоким напряжением, а трубка выдает лучи, мои лучи... И с их помощью я буду помогать несчастным заключенным, раненым и больным. Мы долго еще сидели в кабинете, молча курили, думая каждый о своем. Карнаухову тоже было приятно, что он не обманулся в человеке, в этом аппарате была заложена и большая часть его труда. Произошло это в ночь на 30 декабря 1951 года, а всего девять дней назад, 21 декабря, мне исполнилось 36 лет.