Ренуар

Роден. — Восточные люди смотрят на свой пупок… А у меня рядом с кроватью стоит музыкальная шкатулка, подаренная мне одной из моих нью-йоркских поклонниц. Когда мне трудно уснуть, я нажимаю кнопку на крышке и вскоре засыпаю сном ребенка.

Я. — Любите ли вы музыку?

Роден. — Ах! Вагнер! Надо иметь храбрость признаваться в своих взглядах: на днях в разговоре о музыке я защищал Вагнера перед Сен-Сансом…

Я. — Я не знаком с музыкой Сен-Санса, но я слышал, что он многим обязан Вагнеру. Откуда же эта жестокая ненависть его к своему благодетелю?

Роден. — Только подлинно оригинальный ум не восстает против учителя, творчеством которого питался. Слыхали вы когда-нибудь, что я чернил греков?

Я. — Я еще не спросил, мэтр, как вы хотели бы, чтобы вас называли потомки?

Роден (со скромностью, столь свойственной великим людям). — Не мне подсказывать это. Могу вам, кстати, сказать, что во время моей последней выставки в Буэнос-Айресе все тамошние газеты называли меня «Виктором Гюго скульптуры».

Виктор Гюго! Он был окружен действительно друзьями, которые заботились о славе учителя! Башни Нотр-Дам образуют начальную букву его имени! Никто из бегающих за мной не нашел ничего подобного в отношении меня!.. Какая слава — навеки соединить свое имя с Нотр-Дам!..

Я. — Слава… Леон Диркс рассказывал мне однажды о задуманной им поэме: попугай, последний обитатель нашей охлажденной планеты, пролетает в пространстве с криком: «Почести, доблести, слава!»

Роден (строго). — Держу пари, что вашего Диркса никто не читает.

Я. — Я встретил Диркса в конце его жизни: «Я очень доволен, Воллар, — за тридцать лет мои произведения стали настолько популярны, что теперь я уже покрываю расходы по печатанию!»

Роден. — Вот видите! Только те, кто не знал славы…

Шофер наконец справился со своим мотором, и выездной лакей графини доложил:

— Господин маэстро может отправиться, когда ему будет угодно.

Я (в то время как Роден усаживался в автомобиль). — Еще слово, мэтр. Если вы не выражаете ваших пожеланий относительно эпитафии, то не пришли ли вы к какому-нибудь решению в отношении места вашего упокоения?

Роден. — Я всегда был простым человеком. Какая-нибудь нора в моем саду… и прежде всего (здесь он сделал жест рукой, будто обезглавил что-то) без попов… Мы должны быть достойными наследниками Революции, детьми XX века, как говорит мой друг Франц Журден…

Машина тронулась. Лицо великого художника показалось в рамке дверцы:

— Я-то ведь не боюсь дьявола!..

Глава XXV Художники прошлого

Вернувшись в мастерскую после отъезда Родена, я застал Ренуара с альбомом на коленях.

Ренуар. — Вы рассматриваете камин в моей мастерской? Не правда ли, он не такой дрянной, хоть и новый? Модель этого камина я нашел в том альбоме, который купил у торговца на улице Бонапарта в Париже. В нем всевозможные старинные мотивы, начиная от самых сложных орнаментов вплоть до самой простой лепки.

Я. — Как вы любите все старинное!

Ренуар. — Есть люди, которым нравится все новое, я же люблю старое. Я люблю древние фрески, такие радостные, и древние фаянсы и гобелены, поблекшие от времени… Патина времени — это не пустое слово; но все дело в том, чтобы вещь выдерживала эту патину. Ее выдерживают лишь замечательные вещи. Новое искусство меня утомляет, и, когда я вижу в Люксембурге слишком белые и слишком оживленные статуи, мне хочется бежать, словно от каких-то ударов кулаков и пинков. И до тех пор, пока я не перестал ходить, я больше всего любил прогулки по залам Лувра; нет более освежающего удовольствия. Там я встречал на всех стенах старых друзей, с которыми так приятно побыть и у которых я открывал все новые качества…

Я. — Правда ли, что вы не признаете ни малейшего прогресса в живописи?

Ренуар. — Конечно нет. Я не признаю прогресса в живописи! Ни в идеях, ни в технике — никакого прогресса! Вот, позвольте, мне понадобилось однажды изменить желтый цвет в моей палитре, и что же: я путался в продолжение десяти лет. В общем, палитра современного художника — та же, что и у живописцев Помпеи; я хочу сказать, что она не обогатилась, побывав у Пуссена, Коро и Сезанна. Древние употребляли земли, охру, жженую слоновую кость, которыми можно всего достичь. Теперь попробовали прибавить несколько других тонов, но как легко можно было бы обойтись без них! Например, я рассказывал вам о великом открытии, которым считали замену черной посредством синей и красной. Но как далека эта смесь от тех тонких эффектов, которые достигаются просто черной краской, без риска для несчастного живописца заблудиться в трех соснах! С ограниченной палитрой художники древности достигали столь же хороших результатов, как и нынешние (я вежлив с современниками), не говоря уже о том, что живопись их прочнее.

Я. — Да, но если для художника неразумно мечтать о новой палитре…