Реорганизованная преступность. Мафия и антимафия в постсоветской Грузии

В конце концов 3. угодил в тюрьму и потерял «титул». Организация сходок и их посещение очень важны. Один бывший начальник тюрьмы [R21] сообщал, что в советское время сходки часто проводились в тюремной больнице, которая на территории Советской Грузии была единственной. В большинстве случаев явку туда можно было легко обеспечить с помощью взятки, данной в нужном месте, или симуляции травмы. Когда это оказывалось невозможным, притворство заменялось реальным членовредительством, обеспечивающим поездку в больницу и посещение сходки[85]. По сравнению с этим теперь преданность выполнению воровских обязанностей, по-видимому, уменьшилась, а вместе с ней уменьшилась и роль стимулов, побуждающих придерживаться взятых на себя перед воровским сообществом обязательств.

Сжигание мостов: социальные связи и образ жизни

Незаурядный исследователь социологии организаций Ч. Барнард писал, что «наиболее ощутимым и тонким из стимулов является то, что я назвал условием общности взглядов… это чувство… солидарности [и] социальной интеграции» (цит. по: [Scott 1995: 39]). Многочисленные механизмы создают социальные и символические границы, питающие «чувство принадлежности к группе». Эти механизмы включают в себя искоренение социальных связей за пределами сообщества, отказ от других конкурирующих привязанностей, таких как семья и друзья, а также развитие особого языка и отношения к «внешнему» – другими словами, сжигание мостов [Kanter 1968; Lamont, Molnar 2002; Tilly 2005]. Равенство членов, совместные проживание и жизненное пространство, частые встречи, ритуалы и церемонии, песни и праздники помогают развивать эти отношения [Kanter 1968: 510].

Такие аспекты присутствуют и в воровском мире. Отказ от семьи есть, по [Гуров 1995: 107], первое правило воровского кодекса. Чалидзе также утверждает, что «комплекс норм о том, до какой степени должна быть доведена отдельность вора от общества… составляет основное содержание воровских законов» [Чалидзе 1977: 70]. В Италии мафию часто называют «матерью» [Paoli 2003: 78], а в воровском мире фигура матери заменяется воровским сообществом. Сообщается, что воры в законе традиционно делали себе татуировку «не забуду мать родную», в которой слово «мать», скорее всего, относилось к самому воровскому братству [Монахов 1957; Гуров 1995; Varese 2001; Тарабин 2003]. Олейник также ссылается на отказ от социальных корней, цитируя слова бывшего заключенного: «Вор не имел ничего… ему даже запрещали жениться, так как в противном случае он больше думал бы о своей семье, чем о товарищах по заключению» [Oleinik 2003: 72]. Варезе пишет: «Профессиональных преступников, которые оставались привязанными к своим семьям, презрительно называли домашниками, и на этом основании им могло быть отказано во вступлении в братство» [Varese 2001: 152].

Помимо отказа от семьи вор в законе не должен был жениться или, по крайней мере, иметь реальную привязанность к женщине, хотя он мог иметь сексуальные отношения с женщинами, и часто эти женщины могли быть разделены с другими ворами или рассматриваться как общая собственность [Шаламов 1994; Varese 2001]. Таким образом, воровские правила, касающиеся женщин как партнеров, существуют на стыке отказа от нормальных сексуальных и эмоциональных связей с противоположным полом и общения через дележку женщин с другими членами группы.

Общность формировалась и другими способами. Во-первых, использовались специальный жаргон, известный как феня, и специальные термины для обозначения внутреннего и внешнего, создающие общности символические границы. «Название [вор в законе] символизировало принадлежность преступника к группировке рецидивистов, а другие категории преступников относились к среде, находящейся за пределами “законов” этой группировки» [Гуров 1995: 104]. «Воровской мир», состоящий из блатных (воров в законе или высокопоставленных преступников, являющихся членами воровского мира), противопоставлялся обычному обществу и миру фраеров (простых людей, слово, производное от немецкого слова «вольный человек») или лохов (простофиль, то есть тех, кто трудится на благо других). Этот лингвистический элемент включал песни, известные только тем, кто отбывал срок в ГУЛАГе [Dobson 2009].