Репетиции

Сертан видел, что Никон готов расправиться с ним в любой день, его останавливает лишь сознание, что без Сертана он с мистерией не справится. Сертан был уверен, что как только основная часть работы будет сделана, Никон убьет его, убьет за то, что есть люди, которые верят, что Христос воплотится в нем, Сертане, католике. Никон и в самом деле винил одного себя в этой ереси, и на исповеди каялся, что почти принудил Сертана стать Христом; если Сертан действительно Христос, искушал он себя, еще не зная о Рувиме, значит, Святая земля, сделанная им, Никоном, здесь, в России, правильная, а вера православная, в которой он был старший, неправильна.

Сертан понимал, что, чтобы спастись, он должен замедлить работу, но она уже вошла в тот ритм, который ни остановить, ни изменить он не мог. В сущности, он был так в ней, в этой работе, что и жил, и интересовался одной ею, а прочее — будет он жить или его убьют, увидит он свою постановку или нет — занимало его мало, и то, что он знал, что думает о нем Никон и что сделает, стоит репетициям завершиться, ни на что никак не влияло. Репетиции шли так успешно, и так было ясно, что это и есть настоящее, что все, кто тогда в Новом Иерусалиме думали, что знают, когда будет конец, — какую бы дату они ни называли — стали склоняться к тому, что с последней репетицией он и начнется.

Монах, посланный в Польшу и на Украину для розыска о Сертане и донесший Никону о Рувиме, подробно сообщил не только откуда и из какой семьи Рувим родом, но, главное, ему удалось раскопать могилу Рувима и узнать, что тот не воскрес. Для Никона, что Рувим убит, похоронен и не воскрес, было чрезвычайно важно. Но однажды ему в голову пришла кощунственная мысль, что мир никогда не будет спасен, что Христос уже был на земле и антихрист победил его. Казаки-православные убили Его, когда Он пришел к ним. Они убили Его потому, что не признали за своего, но Он и не был для них свой, так что они и не должны были признать Его: здесь было что-то важное и совпадающее с Его первым пришествием на землю, Никон долго в этом пытался разобраться и не смог, но все же успокоился, что — не Сертан, а потом и вовсе уверился, что в Рувиме Сертан ошибся. Но иногда это возвращалось снова, и он, удивляясь на себя, опять думал, что, наверное, — Рувим, и что так и должно быть, чтобы еврей, чтобы в еврее воплотился Христос.

Никон прожил в Новом Иерусалиме восемь лет, и как записал Сертан уже после того, как патриарх был увезен в Москву и никто не знал, вернется он обратно или нет, Сертан думал, что нет, и, значит, писал, как бы подводя итог этим восьми годам: «Бог дал Патриарху увидеть плоды своих трудов. Он успел довести до сводов и вчерне окончить почти весь храм и освятил в нем три церкви: Голгофскую (верхнюю), во имя Успения Богоматери, построенную в северном крыле храма, на месте, где в Иерусалимском храме находится темная палатка, которую называют темницей, а под Голгофской — церковь во имя Св. Иоанна Предтечи Господня, «иже за истину пострадав радуяся», где и хочет быть похороненным». И все.

О постановке же Сертан ни в этой записи, ни в последующих не упоминает фактически ни разу. Составлены они так, словно в Новом Иерусалиме ничего, кроме строительства монастыря, нет и никогда не было, во всяком случае он, Сертан, ни о чем не слышал. Никто, кроме Сертана, прочесть в России его дневник не мог, бояться ему было некого, и я, когда мы с Мишей переводили эту часть, предположил, что после того, как Никон был увезен в Москву, Сертан, впервые за годы жизни в монастыре выйдя из-под его влияния, его контроля, быстро освобождается от этого длинного, растянувшегося на шесть лет наваждения, сумасшествия, бреда и снова начинает смотреть на все так, как в первые месяцы своей жизни в Новом Иерусалиме. Он первый выбывает из игры и первый перестает ждать Христа. Но Миша со мной не согласился: он считал, что необычная для Сертана чрезвычайная подробность, с которой он описывает день отъезда Никона из Нового Иерусалима, показывает, что он, наоборот, считал этот день и вообще все, что касалось Никона, — во всяком случае вначале считал — чуть ли не важнейшим в противостоянии Христа и антихриста. Он снова думал на Никона и думал, что теперь, кажется, впервые роли по-настоящему определились, впервые раздел стал ясен и прошел он там и разделил тех, кого — единственных — разделить не мог. В этом и была обреченность последних времен и весь ужас их, и окончательность, и истинность того, что делалось. Получалось, что схватка уже началась и шла она не где-то далеко, а в самой новой Святой земле, в самой сердцевине ее, и не из небытия и неизвестности вышли Христос и антихрист, а один явился в образе патриарха Святой земли, а другой — ее царя. И как должно было быть — все спуталось, и за кем идти, не знал никто.

«В тот день, в тот час, когда за Никоном приехали, — говорил Миша, — я думаю, что Сертан, хотя и ненадолго, но поверил, что и вправду Христос воплотился в Никоне и что уже скоро. Вот-вот начнется».