Репин

Взгляните внимательно на следующую по времени вещь, сделанную Репиным в первые месяцы по приезде в Петербург, на знаменитый отныне «Лопух», его рисунок в рисовальной школе, за который он получил первый номер^[496]. Какая точность рисунка, четкость штриха, ясность формы, чувство тона, ощущение материала! Это рисунок зрелого мастера, кое в чем вызывающий в памяти рисунки взрослого Врубеля. А рисунок Воронежского музея, изображающий молодого человека с залихватским пробором, смотрящего на зрителя исподлобья^[497]. Как смело и по-новому он взят Репиным, а ведь прошел только год со времени его появления в Петербурге.

Еще раньше этого рисунка Репин пишет свой автопортрет, висевший в Пенатах и очень ценимый автором, давшим его в 1914 г. для воспроизведения в «Ниве»^[498]. Посмотрите, как мастерски понята большая форма, какой уверенной рукой построена эта голова, как смотрят глаза.

С этим Репин приехал в Петербург. С такими знаниями ему не за чем было ходить для подготовки в рисовальную школу. Он прибыл уже мастером и, конечно, мог одним из первых поступить в Академию.

Через год он делает такие потрясающие успехи, что Крамской, прославленный «цеховой портретист», уже видит в нем конкурента. Репин создает один за другим такие совершенные в техническом и художественном отношении портреты, как портреты своей тещи Е. Д. Шевцовой и Яницкой, стоящие выше всего, что к тому времени сделал сам Крамской.

Еще через два года, в 1867 г., портретом своего брата, Васи, он совершил бы подлинный переворот в русской портретной живописи, если бы это произведение стало известно его современникам. Портрет никогда не был выставлен до последней репинской выставки в Третьяковской галерее^[499]. Так свободно, попирая все традиции, не считаясь ни с какими портретными условностями, бросить в кресло свою модель не отважился бы никто из русских портретистов того времени, да и не одних только русских. А как он в этом году уже рисует группу обнаженных натурщиков, показывает его рисунок стоящего с мечом и сидящего спиной натурщиков, удостоенный 20 декабря первой серебряной медали^[500].

Где же приобрел Репин такое необычайное мастерство к 19 годам жизни? Кто были его учителя, эти безвестные труженики-педагоги, воспитавшие в далекой глуши одного из величайших художников? За это одно человечество обязано им вечной благодарностью.

По издавна укоренившемуся обычаю мы склонны историю русского искусства подменять историей искусства Москвы или Петербурга, историю французского искусства — историей искусства Парижа. То же можно сказать про Англию и большинство других стран, за исключением Голландии и отчасти Италии, где имеет место известная топографическая дифференциация.

Между тем Москва и Петербург на протяжении веков представляли далеко не всю Россию, как Париж не был всей Францией.

История русского искусства — русской живописи, русской скульптуры, архитектуры, музыки, театра — никогда не будет полной и правдивой, если не будут учтены достижения всей страны, не будет принята во внимание гигантская творческая потенция всех русских городов и весей. Свежие силы, могучие таланты тянулись в столицы со всех концов русской земли. В Петербурге и Москве их было меньше, чем на периферии. Рождаясь в захолустье, эти будущие силачи непрерывным потоком устремлялись в культурные центры, к свету и теплу, как тянется к ним все живое.

Уже сейчас ясно, какими значительными художественными оазисами были на Руси такие города, как Ярославль и Вологда, Вятка и Пермь, Тверь и Нижний-Новгород, Саратов и Казань, Пенза, Воронеж, Арзамас, Одесса и многое множество других. Чем серьезнее изучаешь пути и перепутья русского искусства, тем все больше убеждаешься, как велико число этих городов — рассадников культуры.

Изучение истоков репинского творчества приводит к непререкаемому выводу, что его родной город, Чугуев, был также одним из замечательных центров своеобразной художественной культуры русской провинции. Репину было где и у кого учиться в его детские и юношеские годы.

«В Чугуеве в то время был уже хороший выбор учителей, — вспоминает он. — Более других мне нравился Шаманов. В собственном доме Шаманова, против Осиновской церкви, поддерживалась большая чистота и порядочность; наверху три комнаты, где он писал образа, были тоже светлы и чисты. И хотя по своему званию он был мещанин, но дружил с толстым майором Куприяновым и другими почтенными лицами Осиновки и Чугуева. Сам он имел гордую осанку и носил художественную французскую заческу сороковых годов, одевался хорошо, и даже в его походке чувствовалось самоуважение. Как это странно, он знал меня, знал мою страсть к живописи; при встрече с ним я очень почтительно, сняв шапку, кланялся ему, мне нравился приятный тембр его голоса, которым он ласково и звучно отвечал мне всякий раз: „Здравствуй, Ильюша, душенька“. И все-таки я пошел к Бунакову, у которого было пыльно, грязно и беспорядочно…»^[501].