Репин

В конце июля Стасов писал своему брату: «В прошлую пятницу я позвал Мусоргского вместе с Репиным, и этот последний был в великом восторге от всего, что Мусоргский насочинял в эти 3 года, пока его не было здесь. Да ведь и в самом деле Мусоргский все это время так крупно шел вперед, что просто мое почтение, и только „Музыканты“ (Римский-Корсаков, Кюи и тому подобные) не в состоянии этого ни видеть и ни понимать. Но картина Репина и до сих пор еще не пришла, и значит я все еще не знаю, как считать: провалился или нет Илья со своим „Садкой“? А жаль будет, если да: как возрадуется всякое старье и вся плесень в Академии, как они еще больше будут плясать и скакать вокруг своего будущего златого тельца Семирадского, с его „Нероном“, фальшивым и лже-блестящим!»^[306].

Но вот долгожданный багаж прибыл и распакован. Репин не звал Стасова, пока вещи не были несколько приведены в порядок. Однако, сгорая от нетерпения, Стасов сам зашел к Репину и хотя не застал его дома, но вещи все увидал и в тот же день написал автору свое мнение. Это письмо не сохранилось или оно где-нибудь затерялось, но смысл его выясняется из ответного репинского письма:

«Очень обрадовали Вы меня Вашим письмом — слова „без лести предан“ я принимаю за чистую монету, а потому все, сказанное Вами, для меня драгоценно. Все это подымает и ободряет меня, всему этому я верю и согласен со всем. Положим, что картина еще не крыта лаком (это вызовет больше блеску и силы красок, но это не прибавит в общем ни воображения, ни изобретательности), словом, я согласен совершенно с Вашим приговором, и больше этого сделать не мог…

Пожалуйста, пишите, как найдет ее Мусоргский, но также без всякой лести. Жду с нетерпением.

А заметили ли Вы этюд негритянки, скажите и об ней слова два, если это стоит»^[307].

Приговор Стасова был, видимо, суров, хотя и облечен в мягкую форму. Репин был к нему готов, после суда Крамского, да и его собственного суда, но эта соль, попавшая на зиявшую и без того рану, причинила ему мучительную и длительную боль, которую не могло смягчить даже ласковое письмо «Мусорянина» с положительным отзывом^[308].

На дерновой скамье. 1876. ГРМ.

На беду, он опять очутился без денег. А тут еще Григорович, несмотря на свое обещание, отказался приобрести «Иванушку-дурачка» для музея^[309], и от наследника никак не удавалось получить остатка денег, так как его не было в Петербурге^[310]. Он отчаялся получить их еще в том же году. Пришлось опять идти в магазин к Беггрову, куда он просит Стасова как-нибудь зайти. «Зайдите мимоходом к Беггрову, там я поставил один этюд, в малороссийском костюме барышни. „Барышня-крестьянка“ вечером у плетня, этюд»^[311].

Стасовский приговор не сразу возымел свое действие на Репина. Вначале он даже не почувствовал всей его беспощадности, благодаря той бережности и нежности, с которой он был преподнесен. Но чем дальше, тем навязчивее возникали в памяти отдельные фразы и слова. Самое ужасное было то, что в них была неотразимая сила логики. Одновременно это было и самое обидное.

Откровенное мнение Стасова, высказанное в кругу близких, — ибо в печати он горячо защищал «Садко», вопреки собственному убеждению, — мы знаем; возражать против него, действительно, нечего.

М. П. Шевцова. 1876. Одесская гос. картинная галерея.

По мнению Стасова, все, что Репин мог увидать для своего «Садко» в жизни и действительности, например игру воды, наблюденную им в берлинском аквариуме, он передал хорошо. Все остальное — сочинено, а не высмотрено, не пережито и не перечувствовано, а посему «от лукавого». Картина вообще мало вразумительна и неизвестно для чего написана. Садко, долженствующий изображать аллегорически самого автора, — откуда это видно? — и девушка-чернавушка, изображающая не то Россию, не то русское искусство, — что еще менее видно, — вышли до крайности невыразительно и бесцветно. Так же бесцветны и нежизненны и все другие красавицы-царевны. Непонятно для зрителя, без специальных пояснений или надписей, что, собственно, хотел сказать художник своей аллегорией?

В. А. Репина. В Чугуеве. 1876. Была в собр. И. И. Бродского.

Если то, что Россия русскому милее, дороже всего на свете, при всей своей неприглядности, то едва ли стоило писать большую сложную картину для иллюстрации столь банальной мысли.

Но даже и эта мысль вовсе не выражена ни в фигуре, ни в лице Садко, весьма безучастно глядящего на дочерей морского царя. Если автор хотел показать привлекательность и обаятельность русской девушки-чернавушки, то этого также не получилось: она стоит в хвосте шествия, еле заметна и менее всего обворожительна^[312].

«Кафе» Стасов уже видел в Париже, в Салоне, и его мнение о нем, тоже не слишком благоприятное и в общем совпадающее с мнением Крамского, было Репину известно.

Мужик с дурным глазом. 1877. ГТГ.