Репрессированный ещё до зачатия

– Рука болит… Как жуёт. Лежу, як коровяка. Ничё не роблю. Ну целыми ж днями валяюсь с открытыми глазами и ловлю мух! Хиба цэ дило? Или я придумляю себе разные болячки?

Ладошкой она отгоняет муху от лица:

– Ото у нас мухи! Пока ложку борща от миски донесёшь до рота, всё из ложки выхлёбають! А я вот молодец. Гриша намахал повну мисяку борща, и я его напропал домолачиваю!

– А в мисяке полстакана, – уточняет Гриша.

Мама вздыхает:

– На дворе жара. Не продыхнуть. Травичка вся попривяла… Когда прошло оно, наше время? Днём или ночью? Не видали. А все стали вжэ старые та больные… «Как же долго нас вели к счастью под конвоем…»

30 августа 1992

Молитву и курица слышит

Маме кажется, что гостейку всё не так потчуют.

– Гриша, – тревожится она, – та шо ты напал на петухов? В них же мясо резинное! Зарубай хоть одну курицу!

Гриша сопит.

Больной маме не возрази. Слова поперёк не кинь. И согласиться он не разбегается. Каждый же день по петуху отстреливает! Два-три кило свежатинки на двоих! Сама мама мяса не ест. Не то что петуха, бульона в рот не вотрёшь!

Все дни, что я здесь, мама пристаёт к Григорию с курицей. И все дни он твердит одно:

– Да что в той Вашей курице?! На один зубок нечего возложить!

– Зато у курицы мясо мягкое та укусное. Тольке завтра ехать. А курица не рубана! Ты шо творишь, комиссар Топтыгин?

– Хоть всех перерублю! – вскипает Григорий.

Он бросает разминать в ведёрной кастрюле мешанку и бежит в сарай за топором.

Откуда ни возьмись с сарайной крыши с воплями вдруг пикирует тараном на него красным боевым снарядом пулярка.[267]

Такая гнусь!

Чтоб хохлатка напала на всеми почитаемого пана Григореску?!

Не хватало, чтоб ещё села на голову и принципиально клюнула в темечко?

На родном пепелище и курочка ж бьёт!

Ведёрный чугунный кулак-кувалда был при Григории. Он со всего маху залепил вражине по уху. Та и пошла винтом по сетчатой загородке.

Делать нечего. Рубить край надо!

Григорий топор в руку, курку в другую и, подбежав к торчавшей попиком колоде, с полузамаха отвалил воинственной психопатке голову.

Эта история воспотешила маму.

– То, Гриша, – заключила она, – так и должно було случиться. Я стилько тебя просила. Зарубай та зарубай! Моя молитва и до курицы дойшла. То щэ хороше, что напала одна. А ну налети все шестьдесят! Шо делал бы? Га? В прах бы заклевали нашего сердитого комиссара…

А в Москву я всё же повёз петуха.

1 сентября 1992

Отдохнул и – погреб вырыл, или дать спасибо!

Вскоре после школы меня вкружило в журналистику, и весь оставшийся кусок жизни припало мне куковать вдалеке от своих.

А кто не давал прикопаться возле наших?

В Евдакове, куда мы переехали из Насакиралей, ходила газетёшка «Путь к победе». В народе её называли «Путь к горшку» или «Вокруг двора». А то ещё короче. «Брехаловка».

Потом перебрались наши в Нижнедевицк. Была и там газетка «Ленинский завет». С издёвкой навеличивали её «Ветхий ленинский завет».

Тоскливые районушки не грели меня.

Мне нужен был размах!

И почти полжизни прокрутился я в столичных газетах и журналах. Верх моих журналистских скаканий – три года проработал редактором в центральном аппарате Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС).

Каждое лето я приезжал к маме, к братьям Григорию и Дмитрию в гости.

Поначалу ездил один.

Потом, женившись, стал ездить вместе с женой.

На этот раз Галинка осталась в Москве с маленьким Гришиком. Я приехал погостить один.

Я до́ма. В Нижнедевицке.

У милой мамушки со старшим братиком Гришей.

Святые, великие дни…

Я приехал уже под вечер.

Отоспался по полной программе.

А наутро началось моё гостеванье.

Гостеванье – это ломовая работа.

Мама, брат уже при солидных годах. Прибаливают. Кто же им поможет, если не я, в ком силёшки ещё играют?

Выкопать картошку, нарубить на всю зиму дров, заготовить угля, под зиму вскопать у дома огородишко, починить погреб – всё это набегало перемолотить мне за время отдыха.

Не зря мама, провожая меня до автобуса, часто повинно казнилась:

– Извини нас, шо стилько пало тоби роботы. Отдыха и не побачив. У нас отдохнул – и погреб вырыл!.. Тяжкий у нас отдых…

Я переоделся в заводскую братову робу из брезента и ну рушить ветхий сарайчик. Порубил на дрова.

Вечер собрал всех за ужином.

– Гриша, – заговорила мама, – я все дни растеряла. Якый сёгодни дэнь?

– Четверг.

Минуты через две мама обращается уже ко мне:

– Толюшка! Я все дни растеряла. Якый же сёдни дэнь?

– Разве Вам Гриша не сказал?

– А у тебя уже и нельзя спросить? А вдруг Гриша ошибся? – И закашлялась. – Во! Шо цэ я ославилась кашлем? Зовсим опрокудилась… Не вспопашилась, как и… Нигде не выходила… Не обидно, если б за порог куда хоть на секунд выпнулась. А то сидючи в хате…

Мама ест яблоко и жалуется:

– Я яблоко не кусаю. А тираню-скребу… Биззуба… Еле доскребаю…

– Да бросьте Вы травмировать то несчастное яблоко! – Гриша подаёт ей чашку молока. – Вот Вам монька.

Мама замахала на него обеими руками:

– Ну ты на шо накачав повну чашку? Я и так уже почти намолотилась.

– С одного яблочка?.. Ешьте! Поправляйтесь!