Репрессированный ещё до зачатия

То с колен, то сидя подобрал последнюю картошку уже в молодых сумерках.

Набежало шесть мешков.

Как же я их уволоку? Пускай и напару с веселопедом?

А вел у меня с норовом.

Любит, чтоб ему кланялись. Чтоб перед ним приседали.

– Видишь, – толкую велосипеду, – чтоб тебе легче было, три мешка я спрячу в бурьян. Всё равно ты больше не увезёшь?

Он молчит.

Я затащил три мешка в заросли за межой.

Рядом с нами дали полоску одному. Поганых глаз он сюда и разу не показал. Выросло чёрт те что выше моей лысины.

Я зажал веселопедов хвост коленками, лажусь вспереть беременный чувал на багажник.

Веселопед нервно дёрнулся от меня и завалился.

– Хамлюга ты приличный! День же деньской спал на солнышке! И опять на боковую?! Домой поедем или тут заночуем?

Молчит.

Я подпихнул палку ему под сиденье.

Стоит как миленький. Не брыкается.

Покидал я мешки, и тяжело повёз.

Со зла он кряхтит.

Но везёт под мудрым моим руководством.

Я бреду-упираюсь рядом. Трудно держу норовистого за рога.

Дорога полилась с горки.

Я изловчился, сел между мешками.

Он сердито потащил.

Даже ветерок у ушей просыпался.

Я на тормоза.

Щелчок.

Или я солидола во втулку слишком напихал?

Я снова на тормоза.

И опять щелчок.

А он тащит всё наглей.

Ну ёпера!

Что было силы, сжал твёрдо руль, нажал ногой на бок передней шины. Не знаю, как и остановил.

– Бандюга с чёрной дороги! Что у тебя с тормозами-мозгами? Убить же мог! Больше я на тебя не сяду!

Он скрипнул:

«Большой печали не будет».

Бредём потихоньку напару. Смирно молчим.

Надоели друг дружке.

Как вдруг новая напасть. Свалился верхний мешок.

Один был на раме, два на багажнике.

Верхний и рухни бугром наземь.

– Или ты спятил? – дёргаю за хохолок чувал. – Кто подсадит тебя на верхотуру? Лежал бы себе и лежал. Так нет, край ему валиться!

Стою посреди угрюмой ночной степи и ума себе не дам.

Ну как я его взопру?

Одной рукой держу велосипед.

Другой пробую поднять мешок.

Слабо́.

Рука болит в локте, силы никакой. И такое чувство, будто она у меня вот-вот отвалится. До того налило усталости.

Кто бы помог?

Нигде ни души.

Только в низине-яме какие-то покорные, смирные нижнедевицкие огни.

Невероятным усилием я всё-таки встащил мешок одной больной рукой.

И медленней черепахи пополз по ночи дальше.

Больше всего я боялся уронить мешок снова.

Ненароком подобралась компания. За веселопедом смотри, за мешками смотри.

Эти друзья готовы в любую минуту свалиться и заночевать в степной канаве.

Ночёвка в канаве им не улыбается, и велосипед норовит удрать от тебя. С горки тянет слоном. Не удержать. В гору же упирается опять, как слон.

Еле-еле пихаю.

С грехом пополам дотолкал я велосипед до нашей калитки. Чтобы открыть её, хотел я на минутку прислонить велосипед к загородке и тут мешки с веселопедом повалились набок. До того я с этой компанией наломался, что усталость приварила руки к рулю, я не мог быстро разжать пальцы, ладясь хоть как-то подправить картинку, и скандально рухнул наземь вместе со всей этой шатией.

Гриша с мамой все видели в окно.

Трудно подошёл братка и жалконько, по-старчески помог мне подняться.

– Проклятуха картошка! – буркнул он. – И бросить жаль. Столько трудов вбурхали! Не знаешь, почём будет на базаре. А то б дешевле прикупить. И жалко на твои муки смотреть… А помочь я тебе не могу… Чувствую, слабый, хилкой на ход. Впервые в жизни не могу я свою картошку сам убрать… – И бессильно хохотнул: – И гарбуза хочется, и батька жалко.

– Что за притча?

– От мамы слышал.

Мы стали вместе перетаскивать мешки в сарай.

– Прижимистый батяня, – рассказывал Гриша, – купил крохотульку арбуз. И режет за столом. Это матери. Это старшей донечке. Это младшенькой… Это… По кругу пришла очередь отца. Но кусок был последний. А за отцом сидел ещё единственный сын. Отец со вздохом отдал свою долю сыну. И тут сын горько заплакал. «Ты чего плачешь?» – всполошилась мать. – «И як же мне, мамо, не плакать? И гарбуза хочется, и батька жалко…»

За вечерей Гриша поторапливал маму:

– Работайте, ма! Работайте! Чего ложку положили?

– Та я вжэ картохи не хочу. Я яблоко… Поскребу трошки…

– Ну, скребите, скребите, – разрешает Гриша. – А ты, – поворачивается он ко мне, – что накопал, то и привёз?

– Да, – соврал я.

– Если когда придётся оставлять там, в бурьяне, то не оставляй в мешках. Врассыпку оставляй. Вдруг кто нечаянно набредёт… Не унесёт… Ну, в карманы напихает… Вот и всё всепланетное горе…

Совет выслушать не возбраняется.

Только поступай по-своему.

– Да кто там набредёт? Ночь. Разве что космонавты из ракеты увидят? Ну станут ли они размениваться на твой мешок?

– Люди в степи не постесняются, – уклончиво пробормотал он. – Я тебе не писал… Если б ты знал, что я после операции не смогу убрать картошку, ты б не сунулся в эту каторгу?

– Напротив. Обязательно б приехал! Сколько живу отдельно от вас, каждое лето приезжал навещать. А тут приехал бы на больший срок, чтоб всё поделать по дому.

Он хмыкнул и замолк.

Слышно лишь было, как на электроплитке уныло закипал чайник.

– Это тебе для мини-сандуновской бани! – показал Гриша на чайник.