Ресницы

Дьявол возле забора играет с цыплятами и воробьями,
пот, со лба испаряясь, становится сильно соленым туманом,
и хохочет по-детски Непарнокопытный, и как бы нулями
окольцованный смех опускается в травы дурманом.

Рыбы жидко живут, и, подпенясь, подводные белые слюни
этих неголосистых, отравленных жабрами тварей,
проплывают по озеру в правдоподобном июле
оболочками слов, сатанея в июльском кошмаре.

Дьявол ждет снегирей, и они прилетят, как ни странно.
Как ни странно они прилетят (в это можно не верить).
Все становится поздно, когда все становится рано.
Дьявол ждет снегирей, а к нему направляется лебедь.

Двое маловлюбленных лежат возле волн водоема,
неслепыми летают над ними серьезные слепни
и кусают лежащих, но боль этим двум не знакома –
так они порешили в своем подсознании летнем.

Вот стоят голоса, как столбы из песка или твердого дыма,
и щекочут словами то травы, то камни, то травы,
то цыплят с воробьями, то Дьявола сверху и с тыла,
и Вонючий хохочет то слева лежащих, то справа.

Жизнь стрекочет в пыли, начинается ветер, шуршанье
толстокожей листвы пародирует треск паутины
не простой, а гигантской, вокруг происходит касанье
или губ, или рыб, или следствия с пеной причины.

Ты стоишь у ручья, закругляя пространство молчаньем;
в пятистах километрах от этого места я делаю книги;
пятиокая смерть, оставаясь наитьем случайным,
продолжает свои не по-девичьи нежные крики…

* * *

Который крот – не видит ничего,
а под землей – земля, змея и змеи,
а на земле кроту – никаково,
пока он позу смерти не изменит.

Он не драчлив, но с умыслом жесток,
и, свой армянский нос валяя в разном,
он не слепой, а дважды одинок,
но зрение считает делом грязным.

Который бабочка – пускай летит на свет,
пусть шелуха с крыла, головки, лапки
скрипит, упав, ну, скажем, на конверт,
лежащий ненадписанным под лампой.

Пускай он бывший гусеница, он
не может кушать воду и нектары,
зажатый между крыльев с двух сторон,
он исчезает в молодости старым

и умирает сразу в никуда,
что требует тройного объясненья.
О бабочка – бумажная руда,
добытая в пыльце стихотворенья.

Вокруг нелюди, рыбы и цветы,
и две щепотки пылевидной моли
легко минуют муки красоты,
изнемогая от волшебной боли.

* * *