Ресницы

Сны, висящие непосредственно над землей,
пожираются нами при помощи ложки прозрачной,
уплотненное время, стоящее между зарей
и восходом, которое нравится новобрачным,

пуленепробиваемо. Дождь, начиная с шести,

к девяти окончательно выглядит страшной водою,
протекающей в сторону слова «прости»,
заслоненного полуполярной звездою.

Изгибаясь в земле, червяки изгибают ее,

и она по ночам не червива, а волнообразна –
так, наверное, мумия, обожравшаяся мумие,
оживает частями, что само по себе – безобразно.

Сытый воздух стоит, не давая себя подышать.

Вот старуха хотела скончаться, но просуетилась.
Что родился ребенок – вторично. Первично, что мать
появилась, пока пуповина рвалась и светилась.

Жизнь пытается жить, но ее разрывает судьба.

Муравьи охраняют детей. А, пока в колыбелях
те орут, к ним почти наклонилась не то чтоб вода,
но какая-то влага. В своих бесконечных постелях

спят отцы. Тугоухие змеи ползут по траве.

Арифметика пыли равняется запаху рощи.
Мне становится страшно и, стало быть, весело мне,
потому что так – проще.

Слева утро шумит, начиная свое молоко,

Справа – трудно сказать, но, наверное, светятся мухи.
Начинается все, что дается на свете легко, –
начинаются муки…

Летний вечер

Смотри, он воплощается, смотри:
зеленым, красным, голубым и разным,
небесное твердеет изнутри
слоями, а не куполообразно.

Стоят деревья, думают кусты,

шипит трава на змей, ползущих между,
вода, скрывая тело пустоты,
натягивает влажную одежду.

Вот умирает женщина, секрет

ее исчезновенья – это милость
(и только паутина – трафарет
ее морщин – за ветку зацепилась),

по следу суетливой мошкары

она течет, разъятая на части,
в свободное мучение травы
от гнета человеческого счастья.

Нет памяти вокруг, и это – рай,

природа непрочна, ежесекундна,
и ей, переливаясь через край,
саму себя запомнить очень трудно.

Ошеломленная своей ненаготой

под пленкой человеческого взгляда,
она в слюне, она слюна, слюной
меня с тобой она помазать рада.

Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я

любуется началом этой смерти,
пока еще нетвердая земля
не обрела повадки сильной тверди.

Зеленое запачкало траву,

а синее не пачкает, а плачет.
Все умирает только наяву,
но этот мир не явной явью начат.

Все умирает и живет, живет,

живет и наклоняется то вправо,
где плавно непрозрачное плывет,
то влево, где оно плывет неплавно…

* * *