Рецепт на тот свет

Надо чем-то занять голову, иначе опять явится воочию будущая комедия, вся там, в голове, сыграется, а потом сядешь писать — и все реплики на бумаге окажутся хуже тех, что прозвучали ночью. Это сущая беда… со стихами легче, запоминать их сподручнее и, гуляя по парку в Зубриловке, составлять на ходу пресмешные монологи, а потом скоренько записывать… вот ведь было счастье неповторимое, невозвратное…

Он взялся беззвучно декламировать «Душеньку» Богдановича — поэму длинную, но забавную. Помнил он не все, забытые куски пропускал, и добрался наконец до строчек, которые всегда его веселили: «Зефиры хищные, затем что ростом мелки, у окон и дверей нашли малейши щелки…» Отлично зная, что такое летучий зефир, тут он не мог никак удержать воображения — мерещились блохи и клопы. Да и сама причуда назвать зефир хищным не могла не вызвать улыбки.

Тут и появилась Текуса.

— А Щербатый во двор уже бочонок вынес! — доложила она. — Своими глазами видела, как с крыльца снес и в снег поставил. И обратно пошел!

Маликульмульк прикинул — от фабричного крыльца до берега никак не более полусотни шагов. Надо полагать, Щербатый и сам с переноской бочат управится. А потом, как подъедет сообщник, их скоренько покидают в сани и — ходу!

— Пора звать Демьяна, — сказал он.

— А ну как бочата он вынесет с того конца? С Демьянова?

Маликульмульк, устав охранять амбар и мостки, пошел вместе с Текусой посмотреть в глазок. И увидел самолично Щербатого, который, держа в объятиях бочонок, сходил со ступеней.

— Ах он ворюга… — пробормотал Маликульмульк. — Совсем обнаглел.

— А что ж? Думает, Егорий Семеныч еще долго не вернется. Как бы сами чаны выносить не стал, — забеспокоилась Текуса.

Но Щербатый ограничился тремя бочатами и вернулся на фабрику. Просидел он там довольно долго. Маликульмульку уже стало казаться, что утро близится. Он в молодости преспокойно проводил бессонные ночи за письменным столом, но давно уж таких подвигов не совершал. Больше всего на свете ему хотелось в тепло — и спать!

— Уж полночь, поди, — сказала Текуса. — Добегу-ка я до своих. Печка прогорела, вьюшку нужно затворить, чтобы тепло не ушло.

Она и сбегала, и вернулась, а никакого движения на фабрике не было.

— Схожу погляжу, как там Демьян Анисимович, — решила Текуса. — Скучает, бедненький…

Опять она оставила Маликульмулька, на сей раз — под забором, и опять он не знал, чем себя развлечь — хоть былое вспоминай…

— Барин, а барин, Демка-то пропал… — взволнованно зашептала Текуса. — Там лавочка есть над водой, он должен был на лавочке сидеть, а нет. Я туда, я сюда — нет… Знак подаю — не отвечает… Ахти мне — его Щербатый выследил…

— И что?

— И в прорубь!

Маликульмульк на несколько секунд лишился дара речи — всех прочих даров также. Такое с ним случалось — но никто никогда не догадался, что под этим могучим белым лбом, за этими насупленными бровями — ни тени мысли. Мысль замирала, словно впадала в короткий спасительный сон, затем просыпалась бодрая.

— Там что, есть прорубь? — спросил наконец Маликульмульк.

— Как не быть!

Маликульмульку сделалось жутко. Веселый сбитенщик мог запросто погибнуть ради дела, в котором ничего не смыслил и которое его совершенно не касалось. Жуть охватила не на шутку — да что ж это за страсти кипят вокруг бальзама, ежели из-за них человека в прорубь спускают?!

— Идем! — сказал он.

И Текуса повела его туда, где должен был бы караулить, но бесследно исчез Демьян Пугач. Они задворками, меж заколоченных изб, вышли на берег.

— Где прорубь?

— Да вон, барин, вон она! А Демки моего-то и нет…

Текуса даже не заметила, что в смятении чувств проболталась.

— Но его и в проруби нет, — вглядевшись, сказал Маликульмульк. — И кабы на него напали, он бы отбивался.

— Водой унесло, водой… ахти мне, пропала я…

— А до проруби его бес по воздуху донес? — Маликульмульк невольно вспомнил своих детающих героев, которые хотя и числились сильфами, но всякий деревенский батюшка тут же занес бы их в бесовье сословие. — Гляди — снег ровный…

— Как же — ровный?! Вон следы!

Цепочка темных ямок вела с берега на лед, но не к проруби, а мимо. И, насколько позволял видеть лунный свет, даже мимо Кипенхольма, между южной оконечностью коего и северным мысом Клюверсхольма было около сотни шагов.

— Куда ж его понесла нелегкая? — вмиг успокоившись, спросила Текуса. — Ох, доберусь я до него! Полно — да его ли это следы?..

— Откуда ж мне знать?

— А мне откуда?

Маликульмульк задумался — всякие чудеса бывают, но предположить, что одновременно с Демьяном сидел тут, спрятавшись меж избами, кто-то другой и вдруг без всякого повода спустился на лед и, обойдя мыс, так и почесал через Двину, было странно.

— Он что-то заметил и пошел поглядеть, — сказал Маликульмульк.

— Я за ним побегу! А вы, барин добрый, возвращайтесь на тот берег, к мосткам, — велела Текуса. — Дорогу-то найдете? Вон тут — меж избами, а там сразу и забор, и вдоль забора. Остров тут неширок, не заблудитесь!

— Да постой ты! — возмутился Маликульмульк.

— Чего ж стоять? Вы, барин добрый, не бойтесь, а я к Демке побегу!