Рецидив

На его коже не было синяков, а на пруте — крови: значит, его еще ни разу не били. Я не стал ругать его за эти фантазий, просто сказал, что хочу заняться сегодня ночью другим. Он расстроился. Но мои крепкие зубы и сильные кулаки его утешат.

Словно трущаяся о ноги кошка, он ластился лицом к моему члену, шлифовал шею, затылок, прижимался ушами. Неясное тепло его глаз над моей головкой и ресницы моргающих век.

Показался его закругленный язык. Свеча померкла. Если я не смогу видеть его лицо, удовольствия поубавится. Я зажег другую свечу.

Его волосы отливали в моей шерсти звездным блеском. Я спутывал пальцами широкие локоны и курчавое руно.

В паху у меня висела голова: я бы мог выйти на улицу лишь с нею вместо одежды, и все бы завидовали этому золотому затылку.

Затем я повалил его, укусил между ляжками и почувствовал на языке кровь. Он не вскрикнул и не стал сопротивляться. Я отпустил его. Он весь покраснел. В глазах стояли слезы — слезы мальчиков, которым в древности расплющивали камнями мошонку, чтобы сделать их евнухами.

Я рассматривал его смятую рубашку, засаленный воротник, вырванные пуговицы; его волосы, которые он убирал с глаз. Но тело его гордилось.

Он полностью разделся.

Он развернул на матрасе моток колючей проволоки, узкой и длинной. Я догадался, что он замыслил; не буду ему мешать. Меня душил смех — таким комичным казалось орудие пытки. Но потом я вспомнил про вес собственного тела и представил, как эти острия впиваются в кожу малыша и сдирают ее при каждом движении моего живота.

Он приблизился — и тут же подпрыгнул: порезал пятку об осколок стекла. Не вытирая кровь, присел на корточки у кровати.

Он осторожно лег. Лицо его сильно побледнело. Проволока исчезла под мальчиком. Особенно жестким было первое соприкосновение: щека, ляжки, живот. Едва колючки уперлись и закрепились, стало не важно, царапают ли они или протыкают: я начал ебать. Мое поразительно мягкое ложе заставило забыть о скрывавшихся под ним шипах.

Он не хрипел, не пыхтел. Лишь побелел. Он выгибался, чтобы не ободрать член, изредка приподнимался на локтях и опускался вновь.

Мы бились головами, он поранил щеку о металлические острия: наконец закричал.

Я отступил. Мальчик неподвижно лежал на матрасе, не дыша и не стеная.

Я ухаживал за больным, за разбойником, снятым с креста перед положением во гроб. Я усадил его. Забросил колючую проволоку подальше. Жалкая полоска синеватых точек, кровянистых угрей, протянувшаяся от грудной клетки до ляжек. Эти мелкие следы несопоставимы с той пыткой, которой он себя подверг. Сильно кровоточила только правая щека: кровь скрывала очертания ран.

Глаза его впали и погрустнели, рот закрылся, плечи опустились. Но гладкий и белоснежный член напрягся.

Я уложил ребенка на спину и облизал его кровоточащую щеку. Мне понравились его страдания; и мне также нравилось ласкать отметины.

Я отсосал ему. Он почти сразу кончил быстрыми струями, которые я постепенно глотал. Я держал во рту его член, тот потихоньку обмяк, слегка брызнул, но не уменьшился, а лишь уснул.

Нас окружал запах подвала — грязного одеяла, матраса, катакомб, нечистот, отработанной смазки, мочи; мы будто ночевали в корзине старьевщика. От всего его тела — пальцев, лица, живота — исходили приторные испарения; они улетучивались, смешиваясь с пресным запахом спермы, который смягчался густым потом под мышками и в складках кожи.

Хотелось ли ему говорить? Я забыл, что завтра подвал разрушат. То был прощальный вечер.

Я лишний. В пригородах он отыщет другие заброшенные дома с глубокими подвалами; под развалинами, травой, пылью он будет по-прежнему зажигать свечу и смотреть на огонь. Я знал все о его жизни, любовных связях, одиноких играх в этой норе; о ночи, к которой он прислушивался, безразличный к моему присутствию, погруженный в собственное тело.

Он не спал. Его грудь медленно и равномерно вздымалась. Когда я встал, он даже не шевельнул головой.

Он встретит рассвет в одиночестве. Я оставлял идеальный белый труп.

Уличные фонари горели тускло. Ехали машины, автобусы; ни одного прохожего. Я замешкался на минуту перед зданием, вспомнив о раненом, лежавшем на втором подвальном этаже, но тут же поспешил прочь.

Я повернул обратно, спустился по лестнице, нашел ребенка. Он согласился выйти со мной.

Улицы были пустынны. Светила только луна. Жалюзи на витринах опущены. Малыш заметил:

— Все в метро. Там удобнее кончать с собой.

— Да, по дешевке.

Я решил понести его на руках. Он был измотан и заснул.

Я поправил его свесившуюся на грудь голову. По пути я снова возжелал это хрупкое тело.

Мало-помалу зажегся свет, мимо проезжали машины, встречались пешеходы.

Мы вошли в гостиницу.

Я уложил его на свою кровать; он отвернулся и насупился на подушке.

Я прижался к нему. Закрыл глаза, и в мозгу всплыл образ: свернувшийся клубком парнишка, сжатый у головы кулак, пухлые и лоснящиеся плечи, приоткрытые губы, за резцами острый язык. Я долго думал об этом, но затем сонные волны, исходившие от его теплого тела, затопили и меня.