Ревекка и Ровена

Король Канут

Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.

Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,
А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.
Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,
Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,
Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.
То тревогу, то веселье отражают их черты:
Чуть король гримасу скорчит — все кривят проворно рот,
Улыбнется — и от смеху надрывают животы.
На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:
Внемля песням менестрелей, соизволил он скучать,
На вопросы королевы крикнул строго: «Замолчать!»
Шепчет канцлер: «Государь мой, не таись от верных слуг:
Что владыке повредило — бок бараний иль индюк?»
«Чушь! — звучит ответ гневливый. — Не в желудке мой недуг.
Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.
Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!
Я устал». — «Скорее кресло!» — крикнул кто–то в тот же миг.
Два лакея здоровенных побежали во весь дух,
Принесли большое кресло, и Канут, сказавши: «Ух!»,
Томно сел — а кресло было мягко, как лебяжий пух.
Говорит король: «Бесстрашно на врагов я шел войной,
Одолел их всех — так кто же может вровень стать со мной?»
И вельможи вторят: «Кто же может вровень стать с тобой?»
«Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,
Если сыновья Канута, словно стая воронья,
Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?
В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,
Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,
Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.
Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,
Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил...»
«Слишком совестлив владыка! — тут епископ возгласил.
Для чего дела былые из забвенья вызывать?
Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:
Все грехи ему прощает наша благостная мать.
Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;
Небу и тебе возносят славословия они.
Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!»
«Нет! — Канут в ответ, — Я чую, близок мой последний час».
«Что ты, что ты! — И слезинку царедворцы жмут из глаз.
Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас».
Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:
«Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:
Люди сто веков живали — жить Кануту сто веков.
Девять сотен насчитали Енох, Ламех, Каинан
Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?»
«Больший, больший!» — мямлит канцлер, в страхе горбя гордый стан.
«Умереть — ему? — Епископ мечет пламя из очей.
От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:
Хоть и omnibus communis [9], он избранник средь людей.
Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:
Прокаженного лишь тронет — тот уже и чист и цел.
Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!
Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,
И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:
Повторить такое чудо у Канута хватит сил».
«Значит, солнце подчинится моему приказу «стой!»?
Вопросил Канут. — И властен я над бледною луной?
Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!
Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской простор?»
«Все твое, — твердит епископ, — суша, море, звездный хор».
И кричит Канут: «Ни с места! — в бездну вод вперяя взор.
Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,
Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.
Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!»
Но ревет осатанело океан, валы бегут,
С диким воем брег песчаный приступом они берут.
Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.
С той поры речам холопским положил Канут конец,
И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,
Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.
Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец. [10]