Ревизор 2.0

Утолив первый голод, инспектор прошёл дальше, и в следующей, небольшой по размеру, комнате обнаружил за прямоугольным столом зелёного сукна любителей штосса. Как раз один из понтёров сорвал куш, и на его обрамлённом аккуратной бородкой лице промелькнула счастливая улыбка.

В самой дальней комнате, с небольшую залу, соединённую с главной залой отдельным коридором, стояло фортепиано, и сюда уже подтягивались уставшие от танцев участники бала. Это был музыкальный салон, где вдоль стен стояло несколько миниатюрных канапе. Из-за прикрытых дверей звуки музыки сюда почти не проникали. Вот одна из молодых дам присела за фортепиано, пробежала пальчиками по клавишам и запела:

Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь…[19]

– Ах, вот вы где, mon cher ami!

Копытман обернулся на знакомый голос и увидел рядом обмахивающуюся веером Лизоньку.

– Да вот, решил немного осмотреться и сюда между делом забрёл, – улыбнулся он, беря пальцы девушки в свои.

Та игриво шлёпнула по тыльной стороне его ладони сложенным веером и звонко рассмеялась. Тут появились и городничий с супругой под ручку. Татьяна Леопольдовна, воспользовавшись тем, что в этот момент девица за фортепиано закончила петь, громко заявила:

– Господа! А вы знаете, ведь его высокоблагородие прекрасно исполняет романсы! Пётр Иванович, порадуйте нас своим вокалом!

– Просим! Просим! – подхватили остальные, а на этот момент здесь собралось уже десятка три гостей.

– Да я всё больше под гитару, к фортепиано у меня с детства не было способностей, – попытался отказаться Копытман.

Но и гитара тут же нашлась, по виду похожая на цыганскую и, конечно же, семиструнная. Со вздохом приняв инструмент, инспектор принялся перенастраивать её под шестиструнку, а собравшиеся, которых, казалось, стало ещё больше, терпеливо ждали, когда он закончит свои манипуляции. Наконец Пётр Иванович взял подряд три «блатных» аккорда и объявил:

– Первая песня не совсем романс, это своего рода посвящение девушкам, носящим прекрасное имя Лиза. Итак… – Он сыграл вступление и проникновенно затянул:

Лиза, ещё вчера мы были вдвоём,
Ещё вчера не знали о том,
Как трудно будет нам с тобой расстаться, Лиза…

Исполняя песню, он исподволь косился на Елизавету Кузьминичну, которая, прекрасно понимая, кому адресована эта вещица за авторством неведомого ей Андрея Губина, откровенно засмущалась. Да и остальные гости музыкального салона бросали в её сторону недвусмысленные взгляды. А Пётр Иванович продолжал выводить:

Лиза, не исчезай, Лиза, не улетай…
Побудь со мной ещё немного, Лиза,
Как жаль, что расставанья час уже так близок…

Окончание песни вызвало шквал аплодисментов и криков «Браво!». А Копытман скромно поклонился, подошёл к Лизоньке и поцеловал её затянутую в перчатку ручку.

– Ах, Пётр Иванович, неужели вы это сами придумали?! Как это романтично!

– Действительно, романтично, – с некоторой долей иронии в голосе произнёс судья Мухин, которого инспектор не сразу приметил. – У вас, сударь, талант к сочинительству. Может, исполните нам ещё что-нибудь из своего репертуара?

– Да я…

Впрочем, попытка «отмазаться» успеха не имела, так как общество жаждало от столичного чиновника песен, и пришлось исполнить ещё две композиции. Первая была также лирической – «Звёздочка моя ясная» группы «Цветы» – и также была принята более чем благосклонно. А перед исполнением следующей инспектор объявил, что она посвящена солдатам, павшим на поле брани, и весьма проникновенно спел «Журавли» в стиле Бернеса, делая упор не на вокальное мастерство, а на подачу материала.

Смолк последний аккорд, и в наступившей тишине послышался всхлип. Это одна из дам бальзаковского возраста не выдержала и дала волю чувствам, промокая глаза кружевным платочком. То была Ольга Александровна Петрищева, держательница двух доходных домов. Совсем молодой потеряла мужа, ушедшего воевать с французом, замуж более так и не вышла, одна вырастила дочь.

Мужчины постарше, посуровев лицом, мысленно, похоже, были сейчас там, в боях с французами, где на их глазах гибли боевые товарищи. Вон и у городничего глаза предательски заблестели, а Кузьма Аникеевич тяжело вздыхал, сжимая побелевшими пальцами лацкан своего камзола.

– Сумели вы, сударь, разворошить своей песней мою душу, – наконец произнёс Муравьёв-Афинский. – Позвольте пожать вашу руку!