Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса

Проблему межэтнических отношений также следует рассматривать под конфессиональным углом зрения. Активизация исламских радикалов на Юге Киргизии привела к тому, что после внушительного снижения во второй половине 1990-х гг. с 1999–2000 гг. снова вырос отток «русскоязычного» населения из Киргизии. Так, если в 1997 г. отрицательный баланс (превышение числа уехавших над числом вернувшихся) сократился до 5100 чел., а в 1998 – до 3460 чел., став ниже уровня 1989 г. (3600 чел.), то за 1999 г., по данным Славянского фонда Киргизстана, он достиг 7–8 тыс. В первой половине 2000 г. по сравнению с первой половиной 1999 г. отток увеличился в полтора-два раза. И это при том, что в мае-июне 2000 г. он резко снизился в связи с тем, что наконец-то получил статус официального русский язык (обычно летом уезжает больше людей, чем зимой) [Дело 2000]. Одновременно русские – приверженцы «нетрадиционного» христианства менее склонны к выезду, возможно, потому, что в христианских общинах практически отсутствуют трения по национальному признаку.

Обратимся к социально-экономическому аспекту проблемы. Существует точка зрения, что сосуществование в одном государстве славян-христиан и тюрков-мусульман возможно только в докапиталистическом обществе. После 1917 г. единое государство сохранилось только потому, что большевики уничтожили все ростки капитализма и фактически осуществили традиционалистскую реставрацию [Умнов 1997: 156–159]. Но вечно оставаться традиционным обществом Киргизстан не сможет, рано или поздно переход к капитализму придется осуществлять. Так что сценарий христианизации киргизов и казахов как идеологического оформления перехода к капитализму отнюдь не исключен. К тому же, слабость ислама – важный критерий принадлежности к евразийскому миру.

Отметим, что крах атеистических видов тоталитаризма ознаменовал рост популярности религиозных его разновидностей – например, радикального ислама, возникновение которого хронологически совпало с упадком и крахом коммунистической идеологии (1970–1990-е гг.). При этом адепты атеистического тоталитаризма, теряя влияние, всё больше обращаются к союзу с радикальным исламом. Так, «коллективистскими приоритетами» ислама в противовес «западному индивидуализму» восхищался Г. А. Зюганов [Зюганов 1997]. Будущее России в союзе с исламом в разное время видели, например, А. П. Баркашов, Э. В. Лимонов [Малашенко 1998: 19–21; Общая 1999]. Даже А. С. Ципко одно время полагал, что законы шариата «в сто раз прогрессивнее» западных либеральных ценностей [Независимая 1997].

Ещё один аспект, толкающий эти силы в объятия друг друга – энергетический. Именно рост доходов стран ислама от экспорта нефти с 1970-х гг. вызвал рост исламского экстремизма. В это же время началась и «сырьевизация» экономики России (тогда – СССР).

«Будущее тюркского мира» (в том числе и немусульманского? – Г. С.) все чаще связывают с глобальной исламской революцией. XXI век – это не век Интернета и полетов на Марс, а век «жесточайшей борьбы за истощающиеся энергоресурсы планеты», войн с десятками и сотнями миллионов убитых, с применением ядерного и термоядерного оружия» и прочими апокалиптическими ужасами [Султанов 1998: 8–9].

В подтверждение возможности европейской модернизации евразийских государств (включая тюркские) необходимо упомянуть о соотношении евразийской, европейской и восточной политической культуры. На Востоке, в отсутствие аристократии, имеет место «равенство без свободы». Вот что пишет Гегель по этому поводу: «В Китае мы имеем область абсолютного равенства: все существующие различия возможны лишь в отношениях с властью <…> Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм <…> Различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед императором, т. е. все одинаково унижены <…> И хотя там нет никакого различия по рождению и каждый может достичь высших почестей, само равенство свидетельствует не о торжествующем утверждении внутреннего достоинства в человеке, но о рабском сознании» [Gegel 1861: 130–145].

А вот что пишет Ю. Крижанич про Османскую Империю XVII в.: «Турки не обращают никакого внимания на родовитость (поскольку наследного боярства там нет), но говорят, что они смотрят на искусство, ум и храбрость <…> Так одним махом из самых низших становятся наивысшими, а из наивысших – наинизшими». На самом деле, однако, «такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние. Ибо никто не бывает уверен в своём положении, богатстве и безопасности для жизни» [Крижанич 1968: 438]. На Востоке сформировались деспотические государства, не гарантировавшие общество и личность от произвола. Однако и сама власть не была застрахована ни от чего. В системе, которая не гарантировала никому ничего стабильного, деспота заботила не столько безопасность государства, сколько его собственная, и поэтому он отдавал предпочтение людям, его охранявшим, становясь марионеткой в их руках [Янов 2009: 378–379].