Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса

Основными каналами коммуникации в имперской России рубежа XIX–XX вв. были печатные издания, в первую очередь, профессиональные журналы – «Этнографическое обозрение» (1889–1916) и «Живая старина» (1890–1916). Они играли немаловажную роль в формулировании научных приоритетов, освещении научной проблематики, налаживании профессионального диалога. Хотя жили они исключительно безвозмездным трудом своих сотрудников, их периодичность (четыре номера в год, пусть и «в необязательные (!) сроки») и объемы (около 10 листов) были вполне достаточными для поддержания коммуникации.

Площадками устной коммуникации являлись этнографические институции (упоминавшиеся выше научные общества, а также музеи – Этнографический отдел Русского музея и МАЭ). Относительное многообразие типов учреждений не могло компенсировать их организационной, кадровой и финансовой слабости. Например, в 1917 г. в ОЛЕАЭ (19 научных подразделений) числилось всего около 2 тыс. постоянных членов [Соловей 2010: 517].

Вместе с тем на базе этих институций сформировались устойчивые коммуникативные узлы. В случае с ИРГО – это была целая коммуникационная сеть в форме провинциальных отделений и подотделов общества: «Работа по этнографии ведется в отделах Туркестанском, Красноярском, Троицко-Савском, Кяхтинском, Читинском, Алтайском, Приамурском, Семипалатинском, не говоря уже о таких старых культурных сибирских центрах каковы Омск, Томск и Иркутск» [Миллер 1909: 1–2]. Об интенсивности коммуникации свидетельствовал, например, тот факт, что за первое десятилетие XX века на заседаниях этнографического отдела ОЛЕАЭ было сделано более 200 (!) сообщений [Миллер 1909: 3].

Посещали эти заседания ученые самых разных специальностей («чистых» этнографов попросту не существовало), причем для них это нередко было хобби или побочным научным интересом. Справедливой представляется характеристика этих институций скорее как клубов российских интеллектуалов, нежели научных учреждений в полном смысле слова. (В большинстве российских университетов этнография как отдельная дисциплина не преподавалась, а в составе Академии наук отсутствовали учреждения этнографического или близкого к этнографии профиля).

Тем не менее, российская этнография имела довольно разветвленную сеть каналов коммуникации, что вполне соответствовало институциональному состоянию самой дисциплины, все еще пребывающей в статусе любительского увлечения.

Однако этнографическое сообщество испытывало серьезные трудности в отношении ответа на вопросы как говорить и о чем говорить.

Выработка научного языка тормозилась отсутствием ясного представления о дисциплинарных рамках (предмете) и нарастающей теоретической неадекватностью отечественной этнографии.

В начале XX в. этнография подошла к рубежному состоянию перехода от любительского увлечения к науке как системе. В этой ситуации отсутствие ясной профессиональной самоидентификации и профессионального языка делало движение вперед затруднительным.

Если институциональную «недоразвитость» этнографии и государственное пренебрежение ею можно счесть специфической российской характеристикой науки, то переживавшееся ею состояние острого теоретико-методологического кризиса было родовой чертой европейской этнографии начала прошлого века. Содержание кризиса составило разочарование в эволюционизме как метатеории.

Теоретическая недостаточность эволюционистской парадигмы осознавалась частью российского этнографического сообщества, о чем свидетельствуют попытки развернуть дискуссию о предмете этнографии, ее задачах и о содержании самих понятий «этнография» и «этнология». Дважды – на заседании подсекции этнографии 12-го съезда естествоиспытателей и врачей (1909/10) и на заседании отделения этнографии ИРГО (1916) – дело доходило до специально организованных диспутов.

Теоретические аспекты (определение дисциплинарных рамок и выработка научного языка) в ходе диспутов оказались неразрывно переплетены с практической стороной (преодоление институциональной неполноценности). Последняя (практическая сторона) составила повестку 12-го съезда. Его итогом стало принятие плана широкого круга мероприятий, который включал создание кафедр этнографии в университетах, учреждение в университетских городах музеев общей этнографии, создание специального фонда для обработки этнографических материалов и др. [Соловей 2004: 150–151].