Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Без сомнения, это было их первое посещение подобного места. Семейство относилось к числу недавно разбогатевших людей, которые могли себе позволить приехать в столицу в экипаже или, по крайней мере, в дилижансе. Нет сомнений в том, что они возвращались в дом, уже устланный коврами, уставленный ширмами и задрапированный шторами на окнах. Первоначальное значение слова «потребитель» в Оксфордском словаре английского языка звучит как «тот, кто уничтожает, тратит или разрушает».

Все делалось во имя моды, этого столичного божка. Производитель хлопка из Ланкашира Сэмюэл Олдноу как-то заявил: «Модниц радуют лишь новые вещи». В начале 1712 года один из корреспондентов журнала Spectator услышал, как одна дама, сидевшая на соседней скамье в приходской церкви, шептала своей знакомой, что «видела мадемуазель, одетую с иголочки по последней парижской моде, в пабе “Семь звезд” (Seven Stars) на Кинг-стрит в районе Ковент-Гардена». Мадемуазель оказалась куклой, разряженной в пух и прах. Спустя месяц другой корреспондент Spectator сетовал, что его жена поменяла всю мебель и обстановку в доме три раза за последние семь лет. С 1770 по 1800 год в стране было издано порядка трех десятков альманахов или иллюстрированных ежегодных изданий для модниц, содержавших целый арсенал рекламных объявлений и заманчивых картинок. Светская дама не могла позволить себе «не следовать моде». Не отставали и мужчины, которых портные уговаривали «произвести фурор» новым костюмом, сшитым по последнему писку моды.

Романист и лондонский судья Генри Филдинг, известный своими колкостями, однажды едко заметил, что рост торговли полностью изменил лицо нации, особенно ее «низших слоев»; насколько он мог судить, они стали жадными, хитрыми и тщеславными. Торговля способствовала установлению равенства между покупателями и продавцами; единственным знаком отличия были наличные деньги. Старым принципам почтительного отношения к власти, догмам и традициям не было места на активно развивавшемся рынке. Если на пути к солидной прибыли вставал вопрос религиозного долга, его попросту сбрасывали со счетов. В целом в обществе не было единого понимания «справедливой цены». Старая традиция ценообразования еще какое-то время сохранялась в отношении продуктов первой необходимости, например хлеба, однако в том, что касалось других категорий товаров, все когда-либо существовавшие обязательства рухнули. Прежний общинный мир, объединенный, в частности, духовными ценностями, теперь становился исключительно светским и индивидуалистическим. Постепенно ценовые ограничения и управление рабочей силой отходили на второй план. Авторитет старых гильдий, диктовавших условия и принципы трудоустройства, серьезно пошатнулся.

Новый коммерциализированный мир, безусловно, влиял и на другие сферы. Сэр Джон Хокинс, друг Сэмюэла Джонсона и историк музыки, писал: «Дух роскоши свирепствует здесь с куда большей силой, чем раньше… сверхвостребованными товарами стали предметы роскоши, декоративные тарелки, игрушки, парфюмерия, дамские шляпки, эстампы и музыка». Сам Джонсон был не вполне согласен с мнением своего друга, поскольку, как и многие другие внимательные обозреватели XVIII века, полагал, что благодаря возросшему спросу на товары люксового сегмента повышался и уровень занятости трудолюбивых бедняков. «Правда в том, – говорил он, – что роскошь приносит и много хорошего». И действительно, излишества и роскошества вроде венецианских зеркал, турецких ковров, японских ширм, фламандских кружев, китайских ваз и итальянских статуэток словно жизненными соками питали торговлю.

Любопытно, что скромная чашка или чайник чая, впервые прибывшего в Англию в середине XVII века, вызвали целую бурю протестов из-за депрессивного и угнетающего действия напитка на потребителя. Многие сочли чай опасным, коварным и сильнодействующим отваром. Ни о какой питательности и пользе и речи не было. Считалось, что чай расстраивал нервы и мешал здоровому сну.

Впрочем, к 1717 году зеленый чай стал самым распространенным напитком в стране. Его употребляли представители всех классов, а любая попытка запретить его была обречена на провал. В среднем ежегодный импорт чая в 1690-х годах составлял 20 000 фунтов (ок. 10 тонн); к 1760 году этот показатель достиг 5 миллионов фунтов (ок. 2300 тонн). Потребление сахара, который использовали, чтобы подсластить горький травяной отвар, за сто лет увеличилось в 15 раз. Социальные издержки явления, которое фактически представляло собой эксплуатацию колониальных народов, мы еще обсудим в следующей главе. За каждой ложкой сахара стоял тяжелейший труд раба. Аболиционистка[93] и социальная активистка конца XVIII века Элизабет Хейрик писала: «Может быть, законодатели нашей страны и подносят к нашим губам сахарный тростник, обагренный кровью наших собратьев; однако они не могут заставить нас принять это мерзкое зелье». Ирония, правда, заключается в том, что благодаря ежедневному употреблению сладкого чая английские рабочие могли исправно получать приличную зарплату.