Революция отвергает своих детей

Майор Пик повел меня по коридору, по обе стороны которого находилось от 8 до 10 комнат. Большинство из них было пусто. Очевидно учреждение еще только–только создавалось. В последней комнате, куда мы вошли, стояло несколько столов и стульев. За горой манускриптов и коробок с сигаретами сидел добродушный с виду и немного полный мужчина лет 40. Это был Карл Марон. Я высмеял бы того, кто мне тогда бы сказал, что Марон через несколько лет будет шефом Народной полиции в советской зоне Германии, так это к нему не подходило.

Он читал газету и предложил мне сигарету; казалось, ничто не могло вывести его из равновесия.

— Что ты здесь будешь делать, я не знаю, — заметил Пик. — У меня задание руководить организационной стороной устройства Национального комитета. Больше ничего. Во всем остальном держись Карла Марона.

Карл Марон рассмеялся.

— Я тоже ничего не знаю. Через несколько дней здесь будет, вероятно, уже все оборудовано и тогда ты приступишь к работе. А пока приходи каждый день в 10 часов утра и приноси с собой что‑либо почитать, так как больше нечего будет делать.

Этого ему не пришлось говорить дважды, — я приносил с собой каждый день книгу Верфеля «Сорок дней Мусадаха» с увлечением читал ее и ждал, что будет дальше. Ждать мне, однако, пришлось не долго.

В невероятно, для советских условий, короткое время, пустой этаж превратился в оборудованное в современном стиле учреждение. И еще раз я смог убедиться, что советские организации могут иногда действовать очень быстро, особенно, если за ними кроется заинтересованность какой‑то крупной силы, что было очевидно и в этом случае.

Майор Пик исчез и на его место появился добродушно выглядевший мужчина по имени Козлов, который скромно заявил, что готов выслушать все просьбы и желания, если они касаются технических и организационных вопросов.

Очень скоро выяснилось, что Козлов совсем не был таким маловажным лицом, каким он держал себя. Как военный партийный деятель он был уполномочен ЦК ВКП(б) взять на себя организационное руководство и поддерживать связь с советскими инстанциями.

Однажды у нас появился еще один русский, молодой неразговорчивый блондин, который не представился и говорил очень мало. Нетрудно было догадаться, что это — начальник кадров. Из разговоров мы узнали, что его зовут Воробьев (во всяком случае, он так себя называл у нас). Больше нам ничего о нем не было известно, так как он, как и большинство советских начальников кадров, предпочитал улаживать дела кадров при закрытых дверях.

Между тем, все комнаты были уже заняты. Почти ежедневно прибывали новые эмигранты. Стучали пишущие машинки, писались отчеты, создавались архивы и беспрерывное движение показывало, что здесь зарождается новая важная инстанция.

Комнаты были распределены таким образом: две комнаты оставили для руково–дителей Национального комитета: в одной помещался Эрих Вейнерт, в другой — Вальтер Ульбрихт. В остальных комнатах находились: редакция газета «Свободная Германия», редакция радиостанции и секретариат «подлинного» Национального комитета.

Создание и оборудование прошло без больших затруднений, если не считать одного маленького инцидента. Однажды мы услышали из соседней комнаты громкую ругань.

— Что там такое?

Карл Марон, с сигаретой во рту, равнодушно заметил:

— Это Вальтер Ульбрихт.

Выйдя в коридор, я узнал, что дело касалось письменного стола. Стол был недостаточно большим для Ульбрихта, Но инцидент был вскоре улажен. Услужливый Козлов уже вмешался.

— Извините, товарищ Ульбрихт, это просто технический недосмотр.

Мне показалось, что он при этом иронически улыбнулся, В тот же самый день у Ульбрихта стоял уже большой письменный стол.

Две других комнаты были заняты под редакции итальянской, венгерской и румынской газет для военнопленных. Комнаты были гораздо меньше и выглядели по сравнению с просторными комнатами Национального комитета, как «бедные родствен–ники». Итальянская газета редактировалась Лонго, одним из выпускников школы Коминтерна, сыном крупного работника КП Италии.

Через несколько дней мы были вызваны к Воробьеву. Он принимал нас поодиночке. Каждый из нас получил отпечатанное удостоверение, на котором кроме имени и фамилии большими буквами стояло:

СССР

Институт № 99

— Это на случай надобности при сношениях с советскими службами и учреждениями. Если вас будут спрашивать вашем месте работы, не называйте Национального комитета, вы работаете в «Институте №99». Итак, для советских учреждений мы были «Институт №99». Кем же мы были по отношению к действительному Национальному комитету?