Режиссеры «Мосфильма»

Замкнутость этого пространства Габрилович с Роммом предлагают нам увидеть и как замкнутость общества, не способного к развитию, альтернатива которому, как известно, лишь одна — самоуничтожение. Потому-то от века воинственны тоталитарные режимы. Не имея возможности использовать народную энергию для совершенствования жизни внутри страны, они стремятся продлить свое существование путем внешней экспансии. И губит их, как правило, соприкосновение с жизнью, устроенной по иным канонам.

К 1945 году советский зритель уже привык к показу жестокости на экране. Боль и гнев, переполнявшие людские сердца при известиях о расправах над мирными жителями, не могли не найти художественного отражения в натуралистических кинокадрах. Документальный экран показывал жестокость подлинную. В игровом кино нацистские зверства воссоздавались, режиссировались, ставились.

«Человек № 217» внес новизну и здесь.

Жестокости в военных фильмах было много, и она была физической. Советских людей мучили, убивали. Но люди умирали сильными духом. Они были выше своих палачей. И ярость, вскипавшая при соприкосновении с изуверством, соединялась в зрительском сознании с преклонением перед величием духа советского человека. Герои роммовского фильма страдают не только от физических побоев. Им наносят нравственные удары.

Впрочем, физические, конечно, тоже наносят.

Ученый Сергей Иванович, работающий конюхом, по ночам пишет. Он хочет закончить книгу, начатую еще на родине. Но хозяину не нужны конюхи-интеллектуалы. Каждый день в определенные часы он вызывает ученого к себе, и зять бьет Сергея Ивановича по голове палкой. Чтобы хуже соображала по ученому делу и лучше — по лошадиному.

Таня должна выполнять в доме самую черную работу. Таскать тяжести, стирать, чистить одежду и обувь, разувать хозяев… И если, скажем, галоши плохо вымыты, Краусс может продемонстрировать это, проведя подошвой по девичьему лицу.

Крауссы не считают ее за человека. Она приобретается за недорогую плату на невольничьем рынке. Кстати, решение снимать эпизод продажи в ГУМе, продиктованное исключительно производственной необходимостью, сыграло на руку картине. Ведь ГУМ для любого советского зрителя — это главное место, в котором можно всё купить. Потому что там всё продается. Оказывается, товаром может стать и человек. Его, смотрите-ка, тоже можно купить. Как зонтик или платок. Ненормальное, аморальное становится еще более противоестественным, если подается в обыденной упаковке.

Хозяева говорят о Тане как о низшем существе. «Смотрите, она плачет». Или — «как она интересно смотрит». Рассуждения Краусса о том, как нужно убирать со стола, — это разговор человека с недочеловеком, который ничего не поймет, если не объяснить — четко и медленно выговаривая каждое слово: «Это — крошки. Это — щетка. После того как мы поедим, щеткой надо смести крошки и дать их птичке в клетку».

Снова недостаток художественных средств оборачивается художественным средством. Подразумевается ведь, что Крауссы говорят по-немецки. Нарочитое проговаривание слов, преувеличенная жестикуляция — всё это на примитивно-смысловом уровне объясняется языковым барьером. Но так как в то время едва ли не основным критерием художественности считалась пресловутая «понятность народу», немецкий язык был отброшен. Создалась парадоксальная ситуация. Искусство, провозгласившее своим знаменем правдивость и реализм, предстает поистине в абсурдистском виде: два человека, говорящих на одном языке, усиленно делают вид, что не понимают друг друга. Однако кажущаяся условность может обернуться — и оборачивается — высшей психологической и социальной правдой. Крауссы говорят с Таней так, потому что уверены — «эта тварь» не может понимать человеческий язык. Славяне же — раса рабов, как учит фюрер. А разве рабы могут постичь великую речь своих господ!

Таня чувствует это. И не может соотнести такое поведение хозяев с тем, чему ее учили в школе. С детских лет ей внушали, что простые люди на Западе относятся к Советскому Союзу с любовью, видя в самом факте существования «государства рабочих и крестьян» гарантию своего скорого освобождения из-под гнета «помещиков и капиталистов». Как только империализм посмеет напасть на СССР, простые люди всего мира восстанут против своих хозяев, совершат победоносную революцию в мировом масштабе, беспощадно уничтожат врагов и счастливо заживут единой семьей социалистических республик.

И вдруг…

Война идет уже четыре года, а великое зарево мировой революции все еще не освещает горизонта. Простые немецкие ребята — рабочие, крестьяне, торговцы — творят на советской земле страшные злодеяния, убивая и мучая своих братьев по классу. Обычная немецкая семья ничуть не смущается тем, что русская девушка живет у них на положении рабочей скотины, а ученый служит конюхом. А ведь Крауссы — никакие не капиталисты и до войны, судя по всему, вовсе не имели слуг.