Резидент

Мария тоже свернула, но только в другую сторону и по дорожке.

Ночью кто-то дворами прокрался к ее дому. Выбитое окно было заткнуто посеченным шашкой одеялом. Гость втолкнул одеяло в хату и вбросил записку. Все случилось так быстро, что Мария не успела даже испугаться. Записку подняла. Поднесла к лампадке. «Доченька! За меня не бойся. Меня в тюремный лазарет перевели. Ради всего святого, чтобы душа моя спокойна была, уйди к Степану. Останешься — и мне не поможешь, и сама пропадешь безвинно». Подписи не было, но материнские каракули Мария знала хорошо.

И тогда она решилась.

Утром она завернула в полотенце, расшитое на концах красными и синими петухами, кусок хлеба, замкнула дом на ключ и, никому ничего не говоря, ушла на станцию: если есть среди соседей добрые люди, они и так за домом посмотрят. А просить? Чем это поможет?

Когда она появилась на станции, толпа беженцев и мешочников в молчании штурмовала товарный состав. Она примкнула к этой толпе. Так ручей втягивает песчинку в свой поток.

Оказавшись частью этой толпы, наполовину состоящей из людей несчастных, все потерявших и потому отчаянных, она бесстрашно цеплялась за буфера, за ступеньки. Какие-то люди, задыхаясь в бессилии, размахивали наганами, ругались, просили не занимать вагонов, били по головам, рукам. Стихия была неодолима, и Мария наконец оказалась в черном чреве товарного вагона, на нарах из неструганных досок, притиснутая к стенке.

Тощий парень в солдатской шинели со впалыми бледными щеками сидел рядом с ней. Когда поезд, скрипя и переваливаясь на расшатанных стыках, тронулся, он толкнул ее под бок и захохотал в самое ухо:

— Третий раз ухожу… Из плена от германца бежал, из Одессы бежал, в Ростов приехал — и там германец. Видеть их — с души воротит. А уж тут, — он оглянулся и показал кулак.

* * *

Ехали ночь, день, ночь и еще день и ночь. Поезд тащился едва-едва, вагон скрипел, перекашиваясь, колеса, дребезжа, стучали на стрелках. От машиниста узнали, что состав идет к самому фронту за ранеными.

Останавливались часто, и каждый раз возле вагона раздавались голоса, кто-то стучал по стенкам, умоляя, а то и с бранью требуя открыть дверь. По крыше даже во время самой быстрой езды, грохоча сапогами, ходили и бегали.

На одной станции стояли особенно долго. Возле самого вагона кто-то кричал:

— Когда всех забастовщиков перевешаем, тогда и поедете дальше!

Потом несколько вагонов отцепили, погнали куда-то, а голос все надрывался:

— Из ремонта же только вышли вагоны! Из ремонта, а ни одной целой рессоры нет!

Ехали в их вагоне в основном женщины, некоторые с детьми. На стоянках все они не сводили глаз с узкой щели отодвинутой двери. Мария догадалась, что это едут жены и матери отступивших на север красногвардейцев либо же арестованных, расстрелянных.

Тощий парень, его звали Федоркой, стал вдруг о ней заботиться.

— Что ты, девка? С голоду помираешь? — он протянул ей жестяную кружку с кипятком. — Да пей, дуреха!

Он со всеми перезнакомился, с каждым был за своего, вмешивался в разговоры, кого-то опекал, против кого-то ополчался.

Потом поезд стал. Мария как-то сразу почувствовала, что уж это и есть последняя остановка. За стенками вагона было необычно тихо, и лишь в стороне паровоза слышались крики, но тоже какие-то необычные.

Мария вслушивалась в наступившую тишину растерянно, с тревогой. То, что ей теперь придется самой что-то делать, идти, просто двигаться, показалось вдруг невероятно трудным, тягостным. Она ослабела от дороги, у нее не было сил.

Видимо, такое ощущение пришло не только к ней. Весь вагон притих, насторожился, словно спрашивая: «А может, поезд пойдет дальше?».

Крики приблизились. Это был голос одного человека, зычно повторявшего:

— Вы-ходь! Очишшай вагоны! Не по-ойдет дальше…

Дверь с шумом отъехала. Свежий воздух ворвался в вагон, растекаясь между людьми, словно студеная вода.

А голос уже раздавался где-то впереди:

— Выходь! Очишшай вагоны!..

Женский крик вдруг заглушил его:

— Ах боже! Неметчина!

Федорка вскочил с нар и рванулся к выходу.

Весь вагон уже был на ногах, и все говорили между собой, но громче всего слышалось:

— Неметчина! В неметчину заихалы…

Все возились, собирая узлы, плакали дети. У Марии вещей не было, и она легко пробралась к двери. Вагон стоял напротив станционного здания. На нем была вывеска с названием, написанным нерусскими буквами. У входа в вокзал стояли два солдата в серо-зеленых мундирах, в касках с пиками наверху. За их спинами, словно продолжение касок, торчали плоские блестящие штыки. Мария глянула вниз, на пути, и вздрогнула: на земле — на носилках, на соломе, на шинелях и просто на пожухлой осенней траве — лежали и сидели раненые. Бинтовали их, видимо, наспех и скупо: на перевязках алыми и бурыми пятнами проступала кровь.

Она поглядела вдоль состава. Из всех вагонов как-то поспешно, виновато, чтобы только поскорее освободить место, выбирались люди и вдоль редкой цепи казачьих постов покорно тянулись к станционному зданию.

Мария пошла вместе со всеми.