Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Когда она отдернула край занавеса в глаза ударило ярким электрическим светом. Юля зажмурилась, сделала пару шагов вперед и вступила босой пяткой во что-то мокрое и липкое. Она открыла глаза.

Она стояла на залитой кровью сцене. Рядом валялись трупы восьмиклассников — «младенцев» в окровавленных подгузниках: прошитый автоматной очередью Артурчик, полусвесившийся со сцены; Саша с кровавым фаршем вместо лица, другие. Недалеко от Юлиной пятки валялся чей-то глаз, опутанный нитками красных прожилок. Оторванная верхняя половина последнего младенца валялась возле сцены. В луже крови плавал белый слюнявчик.

А в зале все было красным. Куски мяса; пропитанные кровью остатки одежды; проштопанные очередями и взрытые осколками тела; беспорядочно перекинутые окровавленные ряды кресел — каша, фарш, винегрет, месиво. Кровь. Кровь. Кровь. Все в красном. Неописуемые гримасы лиц. Ступеньки к выходу забиты телами в два этажа. Ближе к выходу, тела почти целые; в центре — все кусками. Их много, их невероятно много, их так чудовищно много, что красные кусочки, похожие на тряпочки для мытья посуды густой дробью облепили стены почти до потолка.

Слышны капли. Сотни капель одновременно. Стекает. С кресел, со спинок, со ступенек, со стен, с люстры, с потолка.

Живых нет. В первом ряду сидит грузный труп директора и сквозь большую дырку в его сдувшемся животе видна облезлая обшивка спинки кресла. И кажется будто что-то шевелиться там внутри. Она видит мертвое белое лицо своей мамы в груде мяса в середине зала. Кончик ее рта растянут в улыбке и он слегка дрожит. В углу сидит Сом с дыркой во лбу и он подмигивает Юле.

Живых нет, но все здесь — живы. Юля рвется к выходу, она дергает двери возле сцены — закрыты. Бешеными скачками она прыгает к другому выходу — в конце зала, но там все завалено трупами. Юля вязнет в мясе, спотыкается, что-то тянет ее сзади. Она боится обернуться, она уже не бежит, и даже не идет, она ползет к той нечеловечески далекой двери, ползет по рукам, кишкам, глазам, по мягкому, красному, страшному, но что-то напирает сзади, давит, не дает дышать. И все это дышит само — трупы, остатки, глаза, кишки, куски — все это вдыхает и выдыхает, живет, и оно напирает сзади, с грохотом переворачивая кресла, напирая вместе с ними, сдавливая, Юля грузнет по пояс, по плечи, она вся красная, вся пропитана их кровью и их запахом, и белая когда-то ночная рубашка уже даже не краснеет, а чернеет, пропитывается, тяжелеет, рвется и мясо липнет к ее голому телу, чьи-то пальцы сжимают где-то далеко внизу ее лодыжки, бедра, тянут за грудь, за плечи, и остается только голова, только рот, и она кричит, отчаянно, нечеловечески, так как ни кричала никогда, но уже поздно, уже слишком поздно…

Юля открыла глаза. Увидела перевернутое набок инвалидное кресло в углу. Особняк.

На плечо что-то давило и кто-то прижимался к ней сзади. Юля открыла глаза, повернула голову, увидела пухлую темную с расслабленно свисающей кистью и едва не заорала. Но это был всего лишь спящий Горик. Он полностью утащил на себя покрывало. Юля лежала голая, но все равно горячая и мокрая от пота.

Она приподнялась. Села на кровать. Вступила босой пяткой во что-то мокрое и липкое на полу. Стало жутко. По телу забегали мурашки. Она заставила себя посмотреть. Выругалась. Облегченно вздохнула.

Под ногами была красная лужица из остатков вина, рядом валялась бутылка. Юля взялась за голову. Она не помнила как оказалась в постели с Гориком, хотя смутно припоминала, что все к тому шло.

Трещала голова. Прошлое приходило отрывками — зал с колоннами, Генка весь в крови, колонка, стрельба у киоска. Хотелось курить. Юля огляделась. Привычная широкая гостиная, из мебели только кровать и инвалидное кресло, на паркетном полу беспорядочно раскидана ее и Горика одежда. Возле кровати лежит пистолет Макарова. В дальнем углу, под собственными черными трусиками Юля заметила край пачки сигарет.

Спички нашлись в карманах джинсов, джинсы нашлись под кроватью. Она закурила. Башка трещала все сильнее. Вспомнился Сом. Ты заставила меня ревновать к этим двум человеческим отбросам — говорил он ей.

— Теперь я с ними трахаюсь, Дима, — сказала Юля вслух. — И хуй же предохраняюсь, наверное.

Она заметила новый элемент декора — большое, в человеческий рост зеркало у стены, поставленное так, чтобы видеть в нем кровать и все, что в ней происходит. На Юлю смотрела худенькая девочка с небольшой, но по-женски округлой грудью, белой кожей, красивым уставшим лицом. Красавица. А рядом под покрывалом сопело черное чудовище.

— Трахаюсь и любуюсь, — резюмировала Юля печально.

Ей стало противно. Она почувствовала брезгливость — к себе, к Горику, ко всему что было. Захотелось остаться одной и принять ванну.

— Вставай! — она толкнула Горика.

Он что-то промычал.

Юля стянула с Горика покрывало. Он не реагировал. И это меня вчера трахало, подумала она, глядя на его тело — черное, пухлое, сисястое, с толстыми ягодицами и по-женски полными ляжками. Он был как баба. Черная противная баба.