Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Ты там просто не был. А мне Майор Милиции как-то рассказывал. Говорит: привезли, привязали к кровати и обширяли сульфазином там, галаперидолом. И вот ты лежишь, говорит, и тебе хуево-хуево, так хуево, что выпрыгнул бы с окошка, если б встать мог. Лежишь, говорит, то слюну пустишь, то обосрешься, то соплю проглотишь… А под потолком розовые слоники летают…

— Сам ты розовый слоник. — Сказал Горик. Потом испугался и спросил. — Что, в натуре могут на дурку забрать?

Веточкин подумал.

— Да нет, наверно, — сказал он. — Родителей в школу вызовут, конечно, а на дурку… нет…

— Родителей как раз не вызовут. Они моих родителей знают. Может, из школы выгонят?

— Из третьей-то? — хмыкнул Веточкин. — Не, чувак, из вашей школы не выгоняют. Это все знают. Можно выгнать в третью школу, но чтоб кого-то выгнали из третьей… Это надо директора зарезать… И все равно не выгонят, а только на второй год оставят.

— И то правда, — согласился Горик, вспомнив Юру Несмешного.

Минут пять они рассматривали коллекцию сигаретных пачек. Веточкин эмоционально комментировал каждую пачку, а Горик делал вид, что ему интересно. Он вспомнил про дядю Себастьяна, и ему вновь стало паршиво.

— Слушай, — сказал наконец Горик, — я ведь не за этим пришел. Я спросить хотел. У тебя бабки есть?

— Зачем?

— За тем же.

Веточкин задумчиво опустил взгляд. Потом присел, открыл дверку шкафа и нырнул внутрь, так, что из-за дверки торчала лишь тощая задница в блестящих от грязи спортивных да лапчатые пятки в дырявых носках. Он долго рылся в шкафу, гремел всеми его внутренностями, что-то куда-то перекладывал. Наконец, он вынырнул и протянул Горику большой еще не начатый тюбик «Момента».

— Ух ты! — восхитился Горик, пробуя тюбик на вес. Все шло, как надо. — На Горку пойдем? — спросил он у Веточкина.

— Да. На Горку. Сам пойдешь.

Горик вытаращил глаза.

— А ты?

— Я — нет. Завязал.

— Как завязал?

— Узлом. Подожди, я тебе пару кулечков найду.

Веточкин вновь полез в шкаф. Он вертелся в нем, шумно зарываясь в грохочущие внутренности, как железное сверло зарывается в каменную почву.

Горик не знал, что и думать. Веточкин — и завязал. Это было на него не похоже.

— Я по телеку программу посмотрел, — гулко объяснил он из шкафа. — Про детей-токсикоманов. Ну вроде как про нас. Они за два года этого дела полными дебилами станут. Одного показывали — такой плуг, можно землю пахать. Семь на восемь умножить не может. А я уже полгода этой гадостью дышу. Конечно, не целыми днями, как эти, но все равно. Даже что-то такое замечать уже начинаю. Подтормаживаю временами. Такие дела, чувак.

— Да-а… — протянул Горик. — А почему сейчас?

— Чем раньше, тем лучше, — он вылез из шкафа с разноцветными кулечками. — Мне еще мозги нужны просто… Без мозгов ты никто. Упадешь в говно и никто тебя не подымет, если сам не встанешь. Те, кто с тобой в говне, будут радоваться, что они не одни такие, а другие, те, что наверху, будут радоваться, что это ты в говне, а не они. И всем, получается, выгодно, чтобы ты был в говне, только тебе не выгодно. Хорошо, вообще, что ты пришел. Если бы не ты, я бы не удержался и таки сдышал этот тюбик.

Горик задумался. Тюбик приятно холодил ладонь, а ему сегодня было очень хреново.

— А когда я упаду в говно, — медленно сказал Горик, — ты тоже будешь радоваться?

— Конечно. Как и все.

— Ну и хрен с тобой, — сказал он злобно. — Мы все в говне, если ты еще не понял. Ты в таком же говне, как и я.

— Конечно, — повторил Веточкин спокойно. — Разница в том, что я собираюсь из него вылезти. Спрячь тюбик, чтобы отчим не заметил.

Горик сунул тюбик в один карман, а кулечки — в другой.

Перед уходом он заглянул в цыплячьи глаза Веточкина и неумело попытался придать мучившему вопросу форму шутки:

— Слушай, — сказал Горик. — Ты вот говоришь, подтормаживаешь иногда… Типа забываешь все… Ты хоть имя мое еще не забыл?

Веточкин улыбнулся.

— Нет, Горик, не забыл.

Странно, подумал Горик. Откуда ты вообще его узнал? Или это я подтормаживаю?

Прощаясь, он назвал Веточкина Сергеем, а тот совсем не удивился, хотя сделал это Горик впервые.

Огромный стерильно-чистый зал. Сверкающе-белый. Зеркальный пол, гладкий, как каток; чуть качающиеся широкие средневековые люстры, похожие на зависшие под потолком НЛО. Тысячи свечей, и в каждой дрожит огонек.

Все танцуют вальс, глянцево нарядные, во фраках и жемчугах, обмахиваясь веерами и прикрывая полированные апельсиновые лица бисерными масками так, чтобы получались глаза. За проплывающими спинами мелькает тихо беснующийся оркестр — дирижер резко, словно в припадке, взмахивает палочкой, и музыка разбивается о стены, и никто, кроме него не понимает, что музыка — это ночной прибой. Иногда, сквозь мелькание черно-белых спин видно оранжево-апельсиновый затылок дирижера, слегка замаскированный париком. Дирижер грустит. Он хотел бы хоть раз услышать свою музыку, но у него нет ушей.