Резкое похолодание

— А ты… ты… на себя-то посмотри, — заливался он. — Красавец!.. Ты себя в зеркале вообще видел?

От его слов у меня вдруг с новой силой заныло лицо — как будто от удара.

— Не видел. У меня в доме все зеркала завешены. Человек умер.

— Старик?

— Старик. А ты откуда?…

— По тебе видно.

— А, ну да, конечно… Что, пока заметно?

— Заметно. Хочешь, зеркало притащу?

— Нет, — быстро сказал я. — Да.

— Так я не понял: нести зеркало?

— Неси.

Он сунул мне в руки атлас дорог и снова юркнул в квартиру. Практически тут же вернулся с аляповатой позолоченной пудреницей:

— На, глядись быстрей, пока девки искать не начали — они все время морды себе этим порошком мажут…

Открыл и протянул мне.

Я посмотрел в замусоленный, покрытый розоватой пудрой зеркальный круг.

Мое лицо все еще походило на лицо старика — но как-то в целом, приблизительно, точно это был набросок: огромный, исчерканный морщинами лоб, горбатый, точно в двух местах переломившийся, нос, седые кустистые брови, бесцветные пухлые губы… А женские черты, ее черты, уже явственно проступали — в мелочах и деталях. Рот приобрел свойственное Даше капризное выражение, на левой щеке, ближе к уху, появились две маленькие родинки, кожа стала гораздо розовее, чище и глаже, чем была у старика; пушистые, рыжеватые ресницы — ее, ну и главное — ее, уже совсем ее глаза. Большие, бархатисто-карие, но слишком уж близко посаженные и слишком глупые — как у веселой мартышки…

Одним словом, вид у меня был довольно нелепый — полудевка, полудед, — но все же не то чтобы отталкивающий и, главное, вполне объяснимый. Естественный переходный этап: старик умер, единственная правнучка осталась: я, соответственно, меняю свой облик. Это ведь нормально: новая хозяйка — новое лицо. Ее лицо…

Все еще любуясь на себя в зеркало, я вдруг обнаружил, что при этом излагаю все свои соображения вслух. А он тихо смеется. Пофыркивает.

— Что тут смешного?

— На самом деле — ничего, — он вдруг стал серьезен. — Совершенно ничего смешного. Ты вот просто представь себе, ну, на минуточку, что хозяин — не один, не два и не три. Что их пять, десять, пятнадцать, семнадцать! Что они сменяются каждые две недели! Что одни приезжают, а другие уезжают, и кто-то кого-то приводит, а кто-то уводит, и неизвестно, надолго, навсегда или на пять минут, и что ведь черт ногу сломит, и не поймешь, кто здесь просто ночует, а кто живет, и какие у них между собой отношения: кто действительно главный, а кто так, под ногами болтается! Это все у них называется знаешь как? — с вопросительной интонацией его голос не справился, визгливо сорвался. — Это называется сквот. Такая очень модная коммуналка. Они тут все типа хозяева.

Он перевел дыхание и продолжил совсем уже пискляво:

— И еще детей, гады, рожают! А у меня рожа не казенная — под каждого меняться! Вот дождусь потепления и уйду отсюда к чертям собачьим!

— Куда ж ты уйдешь? — сочувственно спросил я.

Он молча забрал у меня пудреницу и внимательно посмотрел на свою образину. Жутковато оскалился — не то улыбнулся, не то заинтересовался особенностями своего прикуса.

— К маме и папе уйду, — сказал он после долгой паузы. — На улицу.

Мне стало его совсем жалко.

— Говорят, — Квазимодо мечтательно уставился в пространство, — говорят, на улице все становятся похожи сами на себя… И у всех на лице отрастает седая шерсть…

— Моя бабушка как-то рассказывала про седую шерсть, — ответил я, чтобы его подбодрить (она и вправду рассказывала, но мне казалось, что это просто легенда).

— Что? — заинтересовался Квазимодо.

— Она говорила, такая шерсть вырастает, если долго жить в доме одному. Без хозяина.

Квазимодо понимающе кивнул.

— Но вообще-то это чушь, — зачем-то брякнул я, разрушая тем самым весь психотерапевтический эффект. — Я жил дома один целых три года, и никакой шерсти у меня на лице не выросло.

— А когда это было?

— С сорок первого по сорок четвертый год.

— Кажется, была война?

— Да.

— И ты ждал кого-то с войны?

— Конечно, ждал.

— Может быть, ты очень ждал и поэтому не чувствовал, что один? Может, ты просто знал, что это временно? Что они вернутся? Может, поэтому шерсть не выросла? Может быть…

— Может, — покладисто прервал его я. — Все может быть. А теперь мне пора.

Ну конечно, я ждал, что они вернутся! Что все они вернутся — и Лев из своей Казани, куда эвакуировали Академию наук, и Лиза с Валей из своего Казахстана, и моя мать, которая уезжала вместе с Лизой и Валей с таким же обреченным лицом и так же молча, как за два года до этого уходил мой отец…

Но вернулись не все. Вернулся Лев, худой, спокойный и безразличный днем, а ночью бредивший ураном, дейтерием, клопами и иногда Соней. Вернулась Валя — злая, жалкая, готовая к компромиссам. Некоторое время они еще склеивали, неловко и равнодушно, как аутисты аппликацию, свою разорванную совместную жизнь — пока я самолично не взял в руки ножницы…