Резкое похолодание

Серьезно.
Занятно.
Кто тучи чинит
Кто жар надбавляет солнцу в печи…

И чуть ниже:

Все в страшном.

Этого стихотворения я не знал. Все в страшном? Как это понять — в страшном?…

Я пошарил глазами по потолку и наконец обнаружил одиноко висящее «порядке».

— Все в страшном, — повторил я про себя и выбрался наружу.

— …Мне страшно, страшно, когда ты так говоришь! — взвизгнула Валя. — И вообще, я не пойду теперь никуда! Плевала я на твою «Маяковскую», и на колонны, и на глубокое залежание!

— Не залежание, а заложение, — машинально поправил Лев.

— Хватит меня учить! Иди девку свою учи!

— Валя!..

Был сентябрь, тридцать восьмой год, выходной, листья, солнце и впервые за несколько дней тепло; они собирались прогуляться пешком до новой станции метро, но уже в дверях увязли в очередной ссоре.

— …Не пойду я с тобой!

— Не хочешь — не ходи, — сквозь стиснутые зубы прошипел Лев. — Только не вопи ты, ради бога, как резаная на весь подъезд. Соседи услышат, неудобно.

— Что тебе неудобно?! А по бабам бегать тебе удобно?

— Я сказал: не ори. Постыдилась бы — перед посторонними людьми…

— А мне стыдиться нечего! Стыдиться тебе надо! И не перед посторонними — плевала я на твоих посторонних! — а передо мной вот! И перед ребенком твоим!

— Да тише ты!

— А ты меня не утихомиривай, тоже мне, интеллигентный какой нашелся!

— Да уж поинтеллигентнее некоторых, с хлебозавода!

— Да как ты смеешь?…

— Между прочим, папочка, — противным голосом вклинилась в скандал двенадцатилетняя Лиза, — у нас в стране труд рабочих на заводе все уважают.

— А тебя не спрашивают, — отвернувшись, выдохнул Лев.

— Да уж, не спрашивают! — снова перехватила инициативу Валя. — Ни ее не спрашивают, ни меня! Действительно, зачем тебе нас спрашивать, кто мы такие?… Лиза, иди в свою комнату… Нам можно просто сказать: «Домой ночевать не приду». А мне страшно, когда ты так говоришь! Мы что — совсем тебе не нужны? Мы что — тряпки какие-то? Ноги вытер — и пошел, да? С Ландау своего пример берешь?

— Господи, какие тряпки?… — Лев устало опустился на табуретку в прихожей. — Какие тряпки? Какие ноги? И при чем здесь Дау?…

— А что, ни при чем, да? Думаешь, я не знаю, что он вытворяет, этот ваш Дау, — и вас, кобелей, за собой тянет? Я знаю. Мне эта его Кора Дробанцева все-е-е рассказывала. Он своих шлюх прямо в дом приводит, а ее заставляет чистое белье им стелить! Это у него называется «теория счастья»!

— Полагаю, шлюхи к нему в камеру не приходят. И чистое белье там довольно редко выдают. Постыдилась бы. Человек уже полгода как сидит.

— И очень хорошо, что сидит! Туда ему и дорога! А вам, кобелям, он деньги на любовниц давал! Вот вы и молитесь на него…

— Кобели не молятся…

— …Только я тебе не Кора какая-нибудь! Я с собой не позволю, как тряпка… как с тряпкой!

— Я безмерно рад. Валюша, что ты не Кора. Потому что Кора — лживая, фальшивая, злая дура. А ты ведь у меня не такая, правда? — фразу свою Лев закончил издевательски-елейным голоском.

Валя не нашлась чем крыть и взглянула на него с бессильной яростью.

— Кстати, ты не знаешь, Валюш: твоя подруга Кора…

— Она не моя подруга.

— Товарищ Дробанцева случайно не увлекается музыкой?

— Кажется, она играет на пианино.

— Как, а на барабане? Мне кажется, ей бы очень пошел барабан.

— Барабан?… — растерялась Валя.

— Ну да, — Лев широко улыбнулся и сощурил позеленевшие от злости глаза. — Барабан. Она бы играла социалистический марш. Тук-тук. Тук-тук-тук, — костяшками пальцев он постучал о стену. — По-моему, у нее прекрасное чувство ритма. В наши времена это очень ценится.

— Твой Ландау — враг народа.

— Мой Ландау — честный человек. Ладно. Я, пожалуй, пойду. До завтра.

Он тяжело поднялся с табуретки и шагнул к выходу.

— Стой, — отчаянно вскрикнула Валя и вцепилась в его рукав. — Если ты сейчас уйдешь, значит, ты совсем, совсем меня не любишь!

Лев остановился и стряхнул ее руку, медленно и осторожно, точно ядовитое насекомое.

— Мой Ландау говорил, что семья — кооператив. К любви это не имеет никакого отношения.

Пока я был в подземелье, короткий зимний день успел закончиться. Вечерний город полыхал неоновыми вывесками, фонарями, окнами и автомобильными фарами. В таком освещении он был еще неуютнее.

Я быстро прошел вдоль забора из гофрированного железа (из-за забора по-жирафьи высовывались подъемные краны), потом сверился с картой и перебежал через Тверскую, петляя среди несущихся на дикой скорости машин. В принципе, там был подземный переход, но снова спускаться под землю не хотелось. К тому же из перехода доносилась какая-то подозрительная барабанная дробь.

Я снова взглянул на карту. На схеме все было так просто. Большая Садовая — аккуратная белая полоска… Но это на схеме. У меня же перед глазами все мельтешило, заслоняло, проезжало, слепило, путалось, переливалось…

…Патио Пицца…

…Пепсикола: Китайская ляма (что за ляма такая?)…

…Чешская пивная…

…Стардогс…

…Памятник Маяковскому…

…«Экспресс-ипотека. Квартира без опозданий!»…