Резкое похолодание

Естественно, он не смотрит в мою сторону. Ему неприятно. У меня красное, распаренное лицо, а на щеках наверняка большие белые пятна с синюшной окантовкой. Щеки у меня обморожены: каждую зиму, если температура опускается ниже минус пяти — а каждую зиму она обязательно опускается ниже, — на них появляются плотные белые отметины. Это совсем не больно — наоборот, я вообще ничего не чувствую, как будто кожа чужая: потом, в тепле, она размораживается и снова становится моей — опухшей, горячей… По-хорошему, мне вообще нельзя долго находиться на морозе. С обмороженными-то щеками. Но отец хочет, чтобы я занималась зимними видами спорта. Так и говорит: «зимними видами»… А обмороженные щеки? Отговорки. Нытье. Симуляция. Обмороженные щеки? Чушь собачья! Он просто не хочет этому верить. Так же, как не хочет верить тому, что я вообще не гожусь ни для каких видов спорта — ни для зимних, ни для летних…

Осторожно прикасаюсь к щеке варежкой — и, ну да, ничего не чувствую.

Я заметила, что с каждым разом мои пятна становятся чуть больше и держатся на щеках чуть дольше. Когда-нибудь, в один прекрасный день, я приду домой, я попью чай, я согреюсь — а щеки так и останутся чужими. Уродливые бело-зеленые пятна застынут на моем лице. Они всегда будут холодными. Всегда, всю жизнь — холодными. А потом они вообще…

— Хватит реветь, — брезгливо командует отец, — и поехали.

— Дальше не поеду, — повторяю я тихо.

— Поедешь.

— Нет.

— А я говорю: поедешь.

— А я говорю… нет.

— Что мне, оставить тебя здесь?

Он улыбается. Он взбешен.

— Оставь.

— То есть мне уйти?

Над нами — заснеженные еловые лапы, сверкающее морозное небо, свинцовая тишина. Холодно, красиво, противно.

— И он ушел куда-то вбок… — фальшиво напевает отец. — Я отпустил, а сам прилег…

Он задумчиво смотрит вправо — в том направлении, куда уходит наша лыжня, — потом косится на меня. Кажется, действительно прикидывает, не поехать ли ему, в педагогических целях, одному — авось я потащусь следом.

— …Мне снился сон про наш веселый оборот…

У отца в голове целая куча всяких стихотворных и песенных обрывков. Но петь он не умеет. Зря он поет.

— …Он был мне больше чем родня… Он ел с ладони у меня… Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…

Эта фальшивое пение в зимнем лесу звучит так глупо и так беспомощно, что мне сразу становится его жалко — но я все равно не отвечаю, молчу. Сейчас не время для жалости. Он мой противник, у нас борьба. Его раздражение — против моего упрямства. Его отвращение — против моего отчаяния. Его отличная физическая форма — против моей усталости и моих жировых отложений.

— Размазня, — шипит на меня отец, и мне ясно, что победили упрямство, жир и отчаяние. Я победила.

— Может быть, все-таки поедем? — он уже сдал все позиции. — Ну что тебе не нравится? Такая хорошая лыжня, ровная… Ты вон уже отдохнула…

— Нет, — говорю решительно. — Я больше не могу.

— Сопли хотя бы вытри, — он протягивает мне носовой платок.

Громко, протяжно сморкаюсь.

Отец неохотно лезет в свой рюкзак и вытаскивает из него горнолыжный бугель — крепкий ремень с простой деревяшкой на одном конце и маленькой изогнутой железякой на другом. Тот конец, который с железякой, он обвязывает вокруг своей талии, деревяшку протягивает мне.

— Точно сама не поедешь?… — почти просительно.

— Точно.

— …Конец простой: пришел тягач… — заунывно гундосит отец. — И там был трос, и там был врач, и МАЗ попал, куда положено ему…

Я беру в руки бугель; отец поворачивается ко мне спиной и начинает быстро, красиво скользить по лыжне, ритмично покалывая палками снег, оставляя на нем, то справа, то слева, то справа, то слева, аккуратные отпечатки — маленькие круги с темной точкой в центре. Я расслабленно еду за ним на буксире. Мои палки с тихим шуршанием волочатся по снегу и перечеркивают, перечеркивают, перечеркивают его знаки.

Мне наконец хорошо — впервые за сегодняшний день. Мне больше не надо бежать, задыхаться, пыхтеть, потеть, доказывать, стараться не разочаровать, стараться соответствовать… Не надо совершать над собой усилия, заведомо бесполезные, чтобы не упасть лицом в грязь — в переносном смысле — и лицом в снег — в прямом. Все уже произошло. Я уже не добежала, разочаровала, упала и так, и эдак… Я в очередной раз доказала, что зимние виды спорта — не для меня, что я безвольная толстоногая корова, я жирная колбаса, я беспомощная сосиска, я рыдающий бесформенный студень, по ошибке упакованный в оранжевый спортивный комбинезон. Но теперь мне очень хорошо. Я совсем не шевелюсь, и заснеженные пушистые ели сами скользят мимо меня. Ветер приятно освежает лицо, и я жмурюсь от удовольствия, а потом открываю глаза и смотрю на отца, совершенно не опасаясь, что он заметит мой восхищенный собачий взгляд…

Больше всего я люблю смотреть на отца сзади. Тогда можно видеть его прямую спину, широкие, мерно покачивающиеся под синей курткой плечи, сильные длинные ноги, чуть пружинящие в коленях, — и не видеть его лица, на котором в любой момент может возникнуть то выражение, которого я больше всего боюсь.