Резня на Сухаревском рынке

— Ну… Остановился я, последний патрон в дуло карабина шомполом загнал, стою, жду. Вижу, один из «халатников» поворачивается, а в руке у него — отрезанная голова моего шурина.

— Тут он спокойно поднимает карабин, — продолжил за казака Скопин. — Бах! И бухарец падает.

— А толку-то? — пожал плечами Мирон. — Этого прибил, так второй голову выхватил и — бежать. Тут я и пожалел, что вспылил. Не надо было стрелять.

— Как не надо? — удивился Верещагин. — Почему?

— Так последний патрон был, — ответил Мирон спокойно. — Нам еще до города Узбека две версты надо было топать. Под конец уж саблями да бебутами отбивались, пока наша рота на подмогу не подошла.

— Поди сюда, Мирон, дай я тебя поцелую! — сказал Верещагин. — Видишь, самому мне вставать тяжело.

Мирон подошел к художнику и наклонился. Они торжественно троекратно расцеловались, и Верещагин поднял свой стакан.

— За нашего иканского героя, дядю Мирона! За всех казаков. А за павших выпьем отдельно.

Они со Скопиным выпили и закусили кусочками подсохшей буженины.

— Да… — сказал Верещагин, держа свой стакан кончиками пальцев. — За павших выпьем отдельно. Я, Ваня, за эти годы столько их повидал. И в Туркестане. И в путешествиях на Восток. И на Балканах. Тысячи и тысячи мертвых. Война — это, несомненно, смерть в первую очередь. А доблесть, слава, отвага… Все, что я собирался рисовать в юношеские годы… Я рисую смерть. Не подвиги, не геройство, как полковые умельцы, для музеев. Нет — я рисую смерть в ее самом чистом виде. Как она отражается в блестящих штыках.

— Это если драить их, штыки ваши, — проворчал Мирон. — А на войне что их драить-то? Почистил от крови, смазал, в тряпицу завернул.

— Будет тебе, Василь Василич, — сказал Скопин, — а та картина, помнишь? Где солдатик кучу кладет на поле возле лагеря? С голой задницей?

Верещагин протянул свой стакан Мирону.

— Знаешь, Ваня, — сказал он, наблюдая, как тот наливает водку. — Знаешь ли ты, что я пять картин своих сжег из Туркестанского цикла?

— Зачем? — удивился Скопин.

— А! Пришлось. Спасибо большое прихлебателям Его Императорского Величества. От меня требовали уничтожить семь картин. Они, видишь ли, подрывали веру в силу русского оружия. Семь! Но две я оставил. Эту — с солдатиком на поле. Она у меня дома в кладовой лежит. А другую я тебе принес. Раз выставлять ее нельзя — пусть будет у тебя. Мирон, принеси!

Казак зашел за кресло и вынес картину, завернутую в белое полотно и перевязанную бечевкой.

— Раскрой.

Мирон аккуратно развязал, скрутил бечевку и сунул в карман. Потом развернул полотно и поставил картину на табурет у стола.

— Узнаешь? — спросил Верещагин. — Писал с натуры. Как и весь Туркестанский цикл.

Скопин, набычившись, смотрел на изображение. На фоне ворот Цитадели стоял растрепанный казак со вздыбившейся черной бородой. На руках у него был окровавленный офицер.

— Название картины: «Бежавшие из плена», — сказал Верещагин тихо, пристально наблюдая за реакцией Скопина.

— Бежавшие… — пробормотал тот. — Ну и вид у меня был…

…Мальчишка-охранник при виде Мирона открыл рот, собираясь закричать, но и казак не медлил — в один шаг он оказался возле юного стражника и огромной грязной рукой схватил того за лицо, закрывая рот. В другой руке у него была зажата длинная острая щепа, которую Мирон заранее выломал из двери. Он с силой вогнал кусок дерева в глаз мальчику, а потом пробил ее глубже внутрь ударом ладони. Старший охранник не сразу отреагировал на шум за спиной: сперва он испуганно пригнулся, не сводя глаз со Скопина. Но потом не выдержал и оглянулся, охнув. Скопин, воспользовавшись этим, накинул на шею охранника веревку, которой раньше были связаны его руки, и с силой потянул на себя. Мирон, выпустив мальчика, быстро прикрыл дверь, потом шагнул к охраннику и, вырвав из его руки саблю, воткнул клинок сначала в печень, а потом в грудь — прямо в сердце.

— Хорош, — сказал он Скопину.

Тяжело дыша, Скопин ослабил хватку, позволив убитому сползти на землю.

Казак озабоченно смотрел на мальчика, который, тихо постанывая, скреб ногами. Из его глаза торчал конец щепы, по которому густо стекала кровь и слизь.

— Жив еще мальчонка, — спокойно сказал Мирон, присел перед ним на корточки. С головы мальчика слетел грязный тюрбан, обнажив маленькую бритую голову. Мирон перевернул раненого на спину, и, коротко взмахнув саблей, перерубил ему горло. Ноги мальчика дернулись в судороге и вскоре вытянулись.

В других обстоятельствах такое спокойное и жестокое убийство ребенка, вероятно, привело бы Скопина в ужас, но теперь он не думал ни о чем постороннем — все действия были оговорены заранее и надо было просто выполнять задуманное.

— Давай, помогай, — громко прошептал Мирон.

Они вдвоем начали стаскивать халаты с мертвых тел…

Мирон осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу.

— Что? — прошептал Скопин. Его вдруг начало мелко трясти от напряжения.

Казак не ответил. Несколько секунд он молчал, потом повернулся к Ивану Федоровичу.

— Хорошо. Стемнело. Костер только один, но далеко. Иди за мной — я лошадей услышал. Не беги только. Тихо иди, как вор.