Рябиновая ночь

Как-то пришла я с вечерки, лежу в сарайчике. Дремать уж стала, и сквозь сон слышу: дверь скрипнула, заходит кто-то. Я вся похолодела. Хотела крикнуть — язык онемел, как бревно. Все же опомнилась я и спрашиваю: «Кто это?» А он отвечает: «Ефросиньюшка, радость моя сахарная. Ты не пужайся. Это я — домовой. Уж больно приглянулась ты мне. Маюсь я без тебя день и ночь». Этак говорит человеческим языком, а сам все ближе и ближе к кровати подходит. — Ефросинья покачала головой, усмехнулась, видно, приятны ей были воспоминания.

— А дальше-то что было? — нетерпеливо спросила Дина, хотя верила и не верила в домового.

— Что дальше-то? — согнала с лица улыбку Ефросинья. — Осенила я себя крестным знамением, молитву давай шептать. А домовому хоть бы что. Подходит он ко мне и этак говорит: «Подвинься, сахарная, жить без тебя не могу». Мне хоть и страшно, но подвинулась. Лежу и думаю, что же дальше-то будет? А он, нечистая сила, давай меня обнимать да миловать.

Анна усмехнулась. Дарима смотрела на нее с недоверием, Дина с любопытством.

— С той ноченьки-то и повадился ко мне домовой, — продолжала Ефросинья. — Как только стихнет в деревне шум, а он уж тут как тут, у меня в сараюшке. Наперво мне не по себе было: шуточное ли дело водить любовь с домовым? А он такой ласковый да такой сердечный. Я и пообвыкла. А потом и самой любо стало. Не успеет еще смеркнуться, а я его уже жду не дождусь. И на вечерки перестала ходить. И уж бояться стала, как бы нечаянно каким-нибудь христовым словом не испугать его. Если в другой раз не придет, так я глаз всю ночь сомкнуть не могу, сердечушко все на куски изорвется.

— Так он с хвостом был? — спросила Дина.

— Может, и был у него какой хвост, только я не примечала. А так он был совсем как человек. И телом чист, без шерсти. Бывало, и самогоном от него припахивает. Хоть и нечистая сила, а тоже любил это зелье. Уж где он его брал, одному богу известно. И в одежонку рядился человеческую.

— А лицом-то какой был? — допытывалась Дина.

— В сараюшке-то темно было, да и поглядеть-то я все боялась. Но а если рукой нечаянно касалась, так вроде лицо как лицо: и нос и рот на месте были.

Так мы каждую ноченьку и миловались. А перед зарей он исчезал. Хоть он и домовой, а нагрешил, окаянный. К осени-то я начала округляться. Мать это приметила и давай меня пытать. Я ей все и обсказала. Она всплеснула руками и говорит: «Ой, девонька, отродясь не слыхивала, чтобы от домовых девки поносили. Тут что-то нечисто».

А ночью отец подкараулил домового-то и схватил за шиворот. А он бряк о землю и в Егорку Бугоркова превратился, известное дело, нечистая сила. Отец ему и говорит: «Попался, варнак. Или женись, или я тебе сейчас вилами брюхо распорю». А Егорке че. Рос он без отца и матери, такой сорвиголова был. Он и отвечает отцу: «Я затем сюда и шел, чтобы посватать Ефросиньюшку. И уж барахлишко с собой прихватил. Все на мне».

— Вот так домовой, — смеялись девчата.

— Так мы и поженились, — продолжала Ефросинья. — Сколько я горя с этим вражиной натерпелась. Где какая там вдовушка или девка-перестарка, он, кобелина, не обробеет.

Из-за туч над Алханайскими горами вынырнуло солнце.

— Заболталась я с вами тут, а у меня еще свиньи не кормлены. — Ефросинья встала, взяла сумку и заспешила домой. Следом за ней ушли и девчата.

В ограду вышла Елена Николаевна.

— Анна, сходи встреть корову.

Анна глянула на небо и пошла за косынкой. Открыла шифоньер, увидела рубашку, ту самую рубашку, которую купила для Алексея. «Дура я дура. Нужна ему эта рубашка». Анна завернула рубашку в бумагу, вышла из дома, посмотрела, некуда бросить. На глаза попал мотоцикл. Она сунула рубашку в сумку, где хранились ключи. «Завтра дорогой где-нибудь выброшу».

Анна пересекла село, поднялась на взгорье и очутилась напротив дома Ивана Ивановича. С безотчетной грустью посмотрела она на окна. Несколько лет прожила Анна в этом доме. А вот вспомнить нечего — ни хорошего, ни плохого. Точно выбросила эти годы. Неужели судьба опять приведет ее сюда?

К дому подъехал Иван Иванович, вышел из машины и увидел Анну.

— Добрый день.

— Здравствуй, Ваня.

— Как подлечилась?

— Работаю уже.

— Зайдем ко мне.

— Можно зайти.

Иван Иванович готовил ужин, а Анна ходила по дому. Здесь было две комнаты и кухня. На подоконниках стояли полуувядшие цветы, висели посеревшие шторы, пол давно не мыт. Выглянула в окно: грядки на огороде заросли лебедой и крапивой. Да, чувствовалось, что в доме нет женщины.

— Проходи за стол, — позвал Иван Иванович.

На столе неумело, по-мужски, крупными ломтями нарезано сало, колбаса. Рыбные консервы стояли в банках. Иван Иванович принес бутылку водки и наполнил две рюмки.

— Я не буду, — отодвинула рюмку Анна.

— Как хочешь.

Иван Иванович выпил, закусил. Анна поддела на вилку кусочек колбасы.

— Говорят, водочкой ты начал баловаться. — Анна кивнула на бутылку.

— А что мне, холостяку, делать? Деньжонки есть. Возвращайся, капли в рот не возьму. — Иван Иванович испытующе посмотрел на Анну.

— А если я подумаю?

— Уж больно долго думаешь.

— Нет, я серьезно…