Рябиновый дождь

«По словам Шатобриана, действие, которое не зиждется на знании, суть преступление или что-то похожее на него…»

— Кому я это говорил?

— Своему тестю.

«…Я полностью согласен с этой мыслью. Еще не ведая, что на свете жил Шатобриан, я все время придерживался такого правила. Нехватка информации — основной источник всех человеческих бед и конфликтов, а для государственных деятелей недостаток ее — несчастье и крах. Куда приходят знания, там не остается места для страха, хаоса, фанатизма. Знание — это свобода…»

— Ты можешь размонтировать это устройство? — спросил Моцкус.

— Могу. Но почему?

— Я так много работаю, что не успеваю все записывать… Было бы очень хорошо установить такую вещичку в моем рабочем кабинете.

— Я другую для вас достану.

— Спасибо, но в машине не держи, а то люди черт знает что подумают.

— Даю слово, что ничего, кроме музыки, я записывать не буду.

— Я верю тебе.

Саулюс сдержал слово. Но самое странное: общаясь с шофером, Моцкус чувствовал, что не может лгать этому прямодушному парню, как не смог бы соврать сыну или другому близкому человеку. Они подружились в те дни, когда Моцкусу было страшно тяжело, иногда даже жить не хотелось; когда жена, содрав со стен ковры и поснимав все картины, сбежала к матери; когда она вместе со своими друзьями — врагами Виктораса — накатала во все инстанции несколько десятков жалоб; когда в институте одна комиссия сменяла другую и деньки Моцкуса, можно сказать, уже были сочтены. Но вмешался тесть.

— Чего ты молчишь? — спросил, ворвавшись в кабинет.

— А что я должен делать?

— Защищаться.

— Мне довольно легко было бы доказать, что я не бандит, не вор, не какой-нибудь распутник… Но скажите, как мне доказать, что я не кит? Если там верят в эту дрянь — пожалуйста, мне наплевать на любую службу. Пускай снимают. У меня есть своя область науки, которой мне хватит до конца моих дней и еще дольше.

— Не хватит! Проиграв ей как директор института, ты проиграешь и как ученый. Ты плохо знаешь Марину… Ну, а эта женщина, с который ты снюхался, как у тебя с ней получается? — спросил тесть. — Марина мне жаловалась.

— Кажется, я ее люблю.

— За что?

— Она не мешает мне работать.

— Тебе кажется или ты на самом деле втюрился в нее как баран?

— Она ждет ребенка.

— Она ждет ребенка, а тебе еще только кажется! — рассмеялся тесть. — Ни черта ты не любишь, кроме своей науки. — Он чуть ли не насильно потащил Виктораса к министру и, еще не переступив порог, начал: — Мой муж подлец, распутник, националист, убийца, но верните мне мужа…

— Вы о чем? — спросил министр.

— О жалобах своей дочери.

— Мы обязаны их проверять.

— Не обязаны! — повысил голос тесть.

— Почему?

— Потому что когда пройдет бзик, она по-другому заговорит.

— Я считаю ее серьезной женщиной.

— И продолжайте считать ее таковой, но не забывайте, что человек бывает в таком состоянии, за которое он не отвечает или отвечает только отчасти. — Тесть вытащил из кармана какую-то книжку, расправил ее, открыл и сунул министру под нос.

Краешком глаза Моцкус прочитал: «Критический возраст женщины». В душе он фыркнул, но лицо у него оставалось застывшим как у мумии. Министр покричал, порассуждал, но работу комиссий прекратил.

Викторас тогда вел себя как сумасшедший. Почти каждый день он шатался по лесам и стрелял что подворачивалось под руку. Он стыдился и себя, и своей нерешительности, нечеловеческого унижения и звонков влиятельных людей, намеков и споров, сводящих его с ума. Ему не помогала даже близость Бируте. Но все это было чепухой по сравнению с последней акцией жены… Это событие он даже сегодня не может назвать иначе.

Однажды, вернувшись домой, он не нашел на столе уже завершаемой докторской диссертации и сразу понял, что тут приложила руку Марина. Словно взбесившись, побежал к тестю, но опоздал: жена сидела у камина и не спеша, страницу за страницей бросала в огонь «кровавый труд» нескольких лет. По ее лицу блуждала улыбка бесконечно счастливого человека, она жила тем, что делала, она приносила жертву на алтарь охватившего ее сладкого чувства мести. Моцкус не выдержал. Он подскочил, словно зверь вцепился в ее плечи, поднял и поставил перед собой, но бить не стал. Не зная, что делать, схватил с подоконника цветочный горшок и грохнул его об пол, потом поднял второй, третий… Он крушил все, словно фанатик, оказавшийся в храме иноверцев, а она стояла довольная и радовалась. Марине нравилась бессильная ярость Виктораса, поэтому она подстрекала его:

— Еще!.. Вместе с окном!.. Об меня ударь, ведь эти цветы не виноваты…

Тогда Моцкус остановился, словно наскочил на невидимую преграду. Нет, он даже пальцем не шевельнет, чтоб доставить ей удовольствие. Поставил уже вознесенный горшок, овладел собой, плюхнулся в кресло и, как будто ничего не случилось, попросил:

— Милая, принеси мне стакан чаю.

Удивленная, она не тронулась с места.