Рябиновый дождь

— Я приношу искренние извинения за причиненный беспорядок. — Ему начинала нравиться такая игра. — Мне кажется, что эти цветочки стояли слишком близко к краю. — Он галантно улыбнулся и снова попросил: — Если у тебя нет чаю, налей рюмочку, такое событие надо отметить. Ты сделала хорошее дело: эта диссертация — слабая, ее надо было переработать по существу и отказаться от всей использованной и процитированной дряни, но я никак не решался…

В это время вошел тесть.

— Что здесь творится? — удивился он.

— Мы с Мариной решили пересадить эти кактусы, — вежливо ответил Моцкус, — только у нее почему-то руки дрожат…

Старик не поверил.

— Что за идиотизм?! — Он смотрел то на дочь, то на зятя. — Я их всю жизнь собирал.

— Я сочувствую вам, Кирилл Мефодьевич, но ваша дочь из самых гуманных побуждений только что сожгла мою докторскую диссертацию.

Марина выпучив глаза смотрела на него и все не могла решить, как ей вести себя. И отец не смог быстро сориентироваться.

— Хватит глупостей! — Он топнул ногой. — Что тут происходит?

— А вы загляните в камин.

Тесть посмотрел на пепел, на разбросанные страницы, на дочь, на зятя, на разбитые горшки с кактусами и, разобравшись во всем, схватился за графин с водой.

— А теперь еще раз взгляните на эту инквизиторшу, — иронизировал Моцкус.

— Вон из моего дома! — не выдержав насмешки, взорвался тесть и без всякой жалости вытолкал полураздетую дочь за порог и резко повернул ключ. Потом они с Викторасом изрядно выпили…

С этого дня Марина для Моцкуса перестала существовать, хотя своими письмами и телефонными звонками она доказывала, что виновата не она, что это он бездушный, бесчувственный, вежливый автомат, который даже рассердиться по-человечески не умеет. Но она была не совсем права. Викторас даже не почувствовал, как стал настоящим женоненавистником. Он даже от Бируте стал отдаляться, а в университете, где он читал лекции и вел для одной группы семинар, Моцкуса стали упрекать, что он напрасно обижает студенток, занижая им оценки по сравнению с парнями. Он отказался от семинара, потому что ничего не мог поделать с собой. А потом по всяким черновикам и пометкам, по когда-то написанным и существенно переработанным статьям, по докладам, отчетам и по памяти за несколько месяцев не только восстановил, но и написал в принципе новую диссертацию, отказываясь от всех сомнительных концепций, которые когда-то считались священными, и, когда подул свежий ветерок, его труд получил блестящую оценку. Ему доверили руководство еще более крупным, только что созданным научно-исследовательским институтом. Но три года каторжной работы, три года забот, три года бессонных ночей сделали свое.

«Я полагал, здоровья мне на десятерых хватит, — думал и грустно улыбался, вспоминая, как все эти годы нечеловеческого напряжения ему верно служил Саулюс. Он был и шофером, и служанкой, и прачкой, и другом, с которым Моцкус спорил и даже тихо напивался, когда не мог заснуть или выбросить из головы какие-нибудь служебные неприятности. — И вот теперь даже Саулюс сомневается в моей порядочности и подозревает меня в двуличии. Как странно, достаточно одному подумать, другому поддержать… и ты уже не тот, ты уже хуже… И лишь потому, что их глаза и уши воспринимали только то хорошее, что от тебя исходило, им было лень подумать, что не благодаря клятве мы верим в человека, а благодаря человеку — в его клятву…»

Саулюс осторожно опустил трубку, немного подождал, еще раз послушал и только тогда бросил на рычаг.

— Там ее нет, — нерешительно повернулся к гостю и недоуменно пожал плечами.

Стасис сидел за столом размякший, жалкий, словно котенок, вытащенный из канализационной трубы, и трясущимися руками теребил край скатерти. Большие, чуть тронутые сединой брови дрожали, а по вискам струился пот.

— Значит, все? — спросил он и сам ответил: — Видно, уже все.

— Переночуй здесь, — пожалел его Саулюс, — и дуй домой. Наверняка: приедешь, а она уже на кухне блины жарит.

— Вряд ли, — промычал Стасис и, как обиженный ребенок, попросил: — Если можешь, посиди со мной, — вытащил из небольшого портфельчика кусок окорока, горбушку домашнего хлеба, банку соленых боровиков и непочатую бутылку арабского рома. Порывшись, положил на стол аккуратно завернутый в бумагу пакетик и пугливо, словно взрывчатку, отодвинул от себя.

— Что это? — поинтересовался Саулюс.

— Погляди, — довольный собой, гость хихикнул и закрыл глаза.

Саулюс разорвал бумагу и тут же отдернул руку, словно обжегшись.

— Я тебе вез, — пытался улыбаться Стасис, — думал, по-мужски договоримся, а теперь даже не знаю… Но, может, ты цену набиваешь и скрытничаешь?.. Здесь сумма порядочная, мы на «Волгу» копили…

И снова тело содрогнулось от этой проклятой тошноты. Прикусив губу, Саулюс сдержался и промолчал. Даже попытался на минуту залезть в шкуру этого сломленного несчастьями человечка, захотел узнать, что заставило его так поступить, но понял, что все усилия тщетны, и, отпихнув от себя деньги, выругался:

— Спрячь, а то морду расквашу.