Рябиновый дождь

— Извини, — Саулюс встал; арабский ром действовал на него, как крысиный яд: жег в желудке, иссушал губы и в висках словно молоточки стучали. — Моцкуса не трогай. Разозлившись, всякое наговорить можешь. — Ему нравилось быть великодушным. — Я тоже всякого наболтал, но зачем ты мне, незнакомому человеку, так некрасиво про Бируте говорил, а? Ну зачем?.. Вот и ты послушай: я ничего плохого не думал, скорее, тебя проучить хотел, чем себя показать, — поверил в собственную искренность и плюхнулся на стул.

— Знаю.

— А про Моцкуса — ша! Ни звука. Он большой человек.

— Я не спорю: что большой, то большой… Но пускай он и ходит среди больших. Ему-то что? Наступил, раздавил и даже не почувствовал, а нам потом всю жизнь отплевываться.

— Ты меня в этот вечный любовный треугольник не впутывай, — Саулюс становился все напыщеннее и глупее, — и свою старушку мне через силу не навязывай…

— Да она еще не старая…

— Ша! Хотя твоя вроде заграничной картины, но ты видишь, какая у меня? Гимнастка, балерина… Дите полосатое, если б она разделась, тебя инфаркт свалил бы… это тебе не вдвоем по баньке вертеться.

— Верю, теперь верю и ничего больше от тебя не хочу. Насчет баньки ты мне не завидуй, она уже давно меня не замечает, я как ненужная вещь. Только поговори со мной еще часок… — Стасис был искренен, потому что в эти минуты Саулюс был для него и единственной надеждой, и единственным утешением.

— Давай поболтаем, но разве от этого что-нибудь изменится?

— Ты прав: мне уже никто не поможет, я только поплакаться хочу. Когда-то я полагал, что из рук любимого человека даже желчь сладка, но и тут промахнулся. Все на земле четко разграничено: и страдание, и радость. Когда мы поженились, думал — счастью конца не будет, но пришел другой, поязыкастее, покрасивее, побогаче… Поэтому бабьим языкам не верь, я не из-за армии такое сделал. Когда совсем придавили они меня, решил больше не жить. Нажрался какой-то дряни, но разве теперь доктора позволят тебе спокойно помереть?

— Уже и доктора виноваты!

— Я их не виню.

— Погоди, не заливай. — Ром не до конца затуманил сознание Саулюса. — Как все просто у тебя получается: накурился — одни виноваты, напился — другие подлецы, нажрался — снова виновников ищешь, а где ты сам был?.. В гостях?

— Нигде, я особенный, Перуном помеченный, — Стасис попытался пошутить, но тут же стал серьезным: — Я только себе врежу, а другим не мешаю.

— Нет, Стасис, мне кажется, что, жертвуя собой, ты только других пугаешь, хочешь, чтобы люди тебя боялись, чтобы на коленях благодарили тебя за каждую твою жертву.

— Это неправда.

— Тогда не плачь и не попрекай. И вот тебе еще один теоретический вопрос: ты случайно свою маму не пугал самоубийством, когда она тебя ремнем манную кашку жрать приучала?

— Или ты меня выслушай, или…

— Или водкой отравишься, да?

— Нет! Или выбрось меня вон, только не издевайся: этого я даже своей матери не прощал.

— Тогда болтай, болтай, — не растерялся Саулюс, — я тебе магнитофон включу, а сам в одно место схожу. — За дверью он наткнулся на жену: — Подслушиваешь?

— Саулюкас, я тебя очень прошу!

— Слышала? Он — бессмертный, Перуном помеченный, а я так, старый ксендз, служанка на колесах при плохом барине… Госпожа Моцкувене…

— Замолчи, как ты смеешь! — рассердилась жена. — Твой шеф хороший человек.

— Поэтому и смею, что слишком хороший. — Он уже не мог быть объективным, потому что поверил в свою правоту. — Как ты думаешь, слишком большая доброта тоже может убить человека?

— Ты пьян как свинья. — Она отвернулась от него, но, передумав, затолкала мужа в ванную. — Умойся холодной водой!

Когда Саулюс вернулся, его бросило в дрожь: Стасис сидел, наклонившись к магнитофону, и спокойненько разговаривал с ним, словно с живым человеком. Парню стало стыдно, неловко перед этим увечным, поэтому он стал извиняться:

— Ты, браток, зря это… Я только пошутил.

— Почему? Если тебе так лучше, мне тоже нечего сердиться. Найдешь время — включишь и послушаешь.

Столь откровенная и ничем не прикрытая покорность гостя выбила из колеи. Презирая себя, Саулюс остановил ленту, отмотал назад и вновь запустил: