Рябиновый дождь

— Знаешь, парень, кончай и не прикрывай свою скотскую натуру ни государственными делами, ни политикой. Вылезай поживей из машины и помоги мне, если не хочешь, чтобы тебе на казенной тачке хлеб возили… Живо! — Когда требовалось, Моцкус становился человеком действия, и поэтому все, что мешало этому действию, для него переставало существовать. Чем труднее складывались обстоятельства, тем требовательнее становился он к себе, тем отчетливее и трезвее работал его мозг.

Увидев, что Саулюс в очень тяжелом состоянии, шофер застыдился. Он подогнал машину к канаве, въехал в нее задними колесами, чтобы не поднимать ноги раненого выше головы, потом осторожно тронулся с места. Моцкус ехал в кузове на закрытом брезентом зерне, смачивал лицо Саулюса водой из фляги и все время повторял про себя: «Он не должен умереть, черт бы меня побрал, не должен… Он должен жить, без всяких оговорок, без всякого сомнения, пусть мне трижды придется лечь в могилу…»

— Кто придумал так везти его? — осмотрев Саулюса, спросил хирург.

Водитель снова испугался и, покраснев, глянул на Моцкуса.

— Я, — ответил Викторас. — Другого транспорта на дороге не было.

— Мне кажется, вам повезло, — промычал доктор. — Это единственный способ без «скорой» привезти человека с таким ранением.

— Мы и воспользовались им, доктор, — серьезно проговорил Викторас и подумал, что сама судьба подбросила ему эту единственную возможность. — Уважаемый, — он радовался, что ничего не упустил, — в любом случае раненый должен выжить. Если надо будет, я всю республику подниму на ноги.

Доктор посмотрел на него, скептически улыбнулся, хотел что-то сказать, но сдержался и поблагодарил:

— Спасибо, мне кажется, в данном случае и мы достаточно компетентны, конечно, если после шока не будет осложнений.

Но Моцкус не вытерпел. Покончив со всякими формальностями и избавившись от опеки медиков, он тут же позвонил районному начальству, попросил машину и умчался в Вильнюс. Даже не заглянув домой, поехал в клинику, которой руководил хороший приятель, ввалился в его кабинет и уже с порога обрадовал:

— Алексас, тебе придется немедленно ехать со мной в одну районную больницу.

— Если придется, поедем, — ответил приятель, — но ты давно не приходил ко мне таким взъерошенным…

— Ведь я никогда не беспокоил тебя по пустякам.

— Знаю, поэтому и не расспрашиваю, расскажешь по дороге. А можно мне позвонить жене?

— Звони, я сам извинюсь перед твоей женушкой и все ей объясню.

— На этот раз тебе придется объясняться с моим внуком, — рассмеялся Алексас. — Я пообещал ему гостинец и не могу обмануть, ведь он у нас такой старик растет, что слов нет. Однажды приходит ко мне и говорит:

«Дедушка, я буду великаном».

«Но ты, Юргялис, еще совсем маленький, — возражаю я, — подрасти надо».

«Ну и что? — отвечает он. — Я буду самым маленьким великаном на свете».

Что ты на это скажешь? Ведь есть смысл в таком ответе! И по-моему, куда лучше быть самым маленьким великаном, чем самой большой мелюзгой.

Викторас не слышал, о чем говорит его старый университетский товарищ. Ему хотелось тут же до мельчайших подробностей разузнать возможные последствия беды, он думал только об одном: выздоровеет Саулюс или нет? Ему нужна была правда, какой бы горькой она ни была. Он был ученым, представителем точной науки, поэтому ненавидел пустые разговоры и сам старался не произносить затасканных апостольских фраз вроде: будем надеяться, не стоит терять надежду, бывает еще хуже…

— Что посеет в своей жизни человек, то и пожнет, — ворчал он, оставшись один. — Так должно было случиться, так обязательно должно было случиться, потому что в последнее время уж очень праздно я жил… — Он еще не успел подумать о том, что за совершенную аварию его могут наказать, а если шофер умрет, то порядком пострадает и его репутация. Моцкусу было отчаянно жаль Саулюса, кроме того, это был единственно близкий человек, связывающий его с молодостью и прошлым. Этот парень нужен был Моцкусу живой, потому что, если Саулюс погибнет, Викторас — он чувствовал это — уже не сможет быть самим собой. Его совести вполне хватало и того, что погиб отец Саулюса.

Он уже почти забыл то событие, точнее, похоронил вместе с его свидетелями, но неожиданно встретил в гараже юного Бутвиласа…

…В Пеледжяй их называли близнецами — Наполеонаса Бутвиласа и его, Виктораса Моцкуса. Впервые повстречавшись в волости, они остановились, удивленные, и даже руки друг другу не посмели протянуть. Первым опомнился Бутвилас.

— Наполеонас, — подал руку.

— Петр Первый, — ответил Моцкус, думая, что над ним просто насмехаются, и сильно встряхнул руку Бутвиласа.

Потом они оба от души посмеялись. Викторас снял форменную фуражку, надел ее на голову нового знакомого, отошел на несколько шагов, словно художник, оценивающий свою работу, и добавил:

— Обнимемся, или какого черта? — Они похлопали друг друга по спине, и Моцкус пошутил: — Ты хорошенько порасспрашивай, не заглядывал ли, случаем, твой отец к моей маме?

Бутвилас рассмеялся:

— Я — в маму… Наверно, это уж грех вашего папаши. Но если серьезно — не так часто встречаешься в жизни с самим собой.