Рябиновый клин

– Эт у тебя что тут за диски? Гоголь, «Мёртвые души»? Том первый, том второй? Неужто освоила всё это… наследие предков? Я тут случайно на канале «Культура» посмотрел «Мёртвые души» с каким-то супермодным режиссёром. Блин-блинадзе! Обплевался! На сцене все вдруг начинают танцевать брейк-дэнс. Один там чел в белых перчатках копчиком крутил, как… Разве у Гоголя была такая ориентация? А оформление! Собрали из поддонов что-то… не разбери чего! В центре – старый телевизор на тумбочке… При чём телевизор – к Гоголю?! Ну, я посмотрел с полчасика и понял, что мозг у меня и так больной. Думаю, если я ещё грузанусь сейчас этим делом, то Нина никогда своей книги не напишет. Так что приступаем…

А знаешь, Петровна, я уж даже привык излагать свою жизнь этой бездушной машинке. С одной стороны, эти незабвенные факты – для Нины; с другой стороны, я вроде как сам себе говорю, ну и вот ты слушаешь. Но ты, Петровна, просто добрая душа… Эх, за всю мою жизнь никто мне чаю не подал – ни мать, ни жена. Одна ты… Ну, погоди: «к делу!». Что ты за торопыга, а? Разве так книги пишутся? Ты же понятия не имеешь, какую заповедную тайну я собираюсь Нине приоткрыть. Да! Тайну… А ты думала, я только и могу, что обо всех этих местных рожах трендеть?.. Так: давай, проверь, как запись идёт, а то я второй раз своё сердце-то надрывать не стану… Порядок? Ага… приступаем! Начинаем эпопею про бардак в наших великих вооружённых силах. Петровна, не маши ты мне своими красивыми кувалдами, не сбивай с темы. А тема такая: Передающий центр. Это, понимаешь ли, такой огро-омный ангар, внутри – станций и складов до хера, и каждый склад как шесть твоих домов… Никто там ни за что не отвечал, только замок висел амбарный, и печать на нём – знаешь, на пробке из-под пива сделанная. Типа «уплочено»…

Так вот, привезли меня, салагу, на этот самый Передающий центр и стали, так сказать, обучать мастерству. А я даже не знал, как сопротивление выглядит. Откуда мне знать, – я ж не учился, я месяцами спекулировал. Оценки просто покупал. Ну, ничего, я в этом самом Передающем, блин, центре быстро всему научился – через кулак по спине.

Первый учитель был – Вася, дембель. Простодушный такой бугай, кулачищи всегда на весу. Ему через два месяца на гражданку, а смены нет. То есть – вот она смена, я, собственной спекулянтской персоной. И он мне: «У тебя ровно два месяца научиться выпаивать схемы. Каждый проводок должен знать в темноте, как собственный хер. И где какой с чем соединяется. Ну и дежурить круглые сутки». Я говорю: «А спать когда?» А он: «Никогда».

И пошло учение. Дней через пять из госпиталя вернулся его сменщик, и вдвоём они да-авай меня обучать! Ускоренная программа: по печени, по спине, по башке… бах-бах… бах-бах! Думали, быстрее соображать начну. А я то ли жрать хочу, то ли спать, то ли жить, то ли сдохнуть. Смотрю я на триллиардное количество этих проводов и ничего, ну ни херушеньки понять не могу! Когда мозг голодный, он ничего не осязает…

Месяца через два ещё парнишку привезли, из-под Самары. К тому времени я уже кое-что в этом деле петрил. И в один прекраснейший день наши мучители собрали манатки и – фью-у-йть! – унеслись в прекрасную даль, чтоб им сдохнуть!

И тут пошла эта кавказская заваруха. Карабах туда, бах-бах сюда… и конца этому салюту не видать. Представь: вокруг тебя мир раскалывается и бушует, как океан, а ты сидишь на Передающем центре вдвоём с товарищем, как Робинзон с Пятницей: до расположения роты – три кэмэ; по утрам тебя будят взрывы и пулемётный горох, потому что хачики друг друга мочат почём зря. И оружие им не лишнее, верно? Стали происходить в роте такие оригинальные штучки: привезут ребятам азербайджанцы торт – кушайте на здоровье! Доходяги наши набрасываются, сожрут все розочки и листики из жёлтого маргарина и… дохнут. А эти – хвать оружие, – ищи ветра

в поле!

Тут о еде надо отдельно пару слов. То есть не пару, коротко не получится. Это, знаешь, Петровна, такая длинная поэма о волчьей голодухе; как вспомню – у меня и посейчас желудок жгутом скручивается.

Короче, сидим мы с товарищем на своём Передающем центре в трех кэмэ от роты, и поначалу за пайком в роту пешком топаем, – то вдвоём, то порознь. Пока меня не подстрелили… Нет, погоди ты, Петровна, я о своём боевом ранении отдельную песнь пропою. Сейчас о жратве, которую после отстрела моей ноги нам стали привозить в сыром, сухом и непотребном виде, причём на всю неделю. Знатный паёк: гнилая грязная картошка в мешках и сигареты «Памир», прости господи… Не помнишь такие? Там на коробке овчарка на горе и будёновец с горном… Пачку открывать следовало аккуратно, иначе они рассыпались в труху, эти сигареты. Ну, а достал ты её – одну только тягу и вытянешь, она истлевала в минуту. Но эта тяга вырубала тебя враз и надолго! И были эти богоспасаемые сигареты с резервного запаса сняты, с двадцать шестого года. Так и на пачке было написано: «1926 год». Представляешь? А папирос не давали: туда же можно дурь забить; маковое поле – вон оно, рядом.