Рябиновый клин

«Ну да, причём цедру сняли, пожамкали и бросили в брюки».

«Ну и что?» – мычу я, мотая от боли го-ловой.

«Как что?! У него теперь штаны лимоном пахнут!»

Все эти новости обрушиваются на меня, едва я въезжаю в ворота своего имения с мечтой отрешиться от суеты. Не тут-то было. Изюм ожидает меня, как провинциальный актёр жаждет выхода на публику. И пока я навожу порядок, мою пол, тягаю вёдра, он таскается за мной, даёт советы, поправляет, критикует… в конце концов, отбирает швабру (лейку, топор, плоскогубцы или отвёртку) и принимается за дело сам.

Словом, в деревне – Изюм. В Москве, как вы понимаете: производственный процесс, кампании продвижения книг, работа с топовыми авторами, начальство и бесконечные совещания. Жизнь бурная, идиотская, пустая. Из потрясений жизни подлинной – только одно: я потеряла и вновь обрела Пушкина, на которого напала ворона, когда тот сидел на балконе. Возможно, наоборот, Пушкин на неё напал – учитывая его сволочной характер и охотничью прыть. Ещё только, как пишут классики, «занималась заря», когда я подскочила от его душераздирающих воплей. Пушкин, как любовник молодой, висел, когтями вцепившись в нижний бордюр балкона, а над ним куражилась ворона, дико каркая, налетая и продолжая сбивать моего котика. На подмогу ей прилетела ещё одна – муж? подруга? – и вдвоём они его добили. Пушкин рухнул вниз, в голые колючие кусты. Пока я натягивала штаны и свитер и выбегала во двор, Пушкин залёг под какой-то автомобиль. Я садилась, вставала на карачки, ложилась на грязный асфальт, умоляя его выползти ко мне. «Пу-ушкин! – страстным голосом взывала я. – Пу-ушки-и-ин, с-с-собака!» Граждане, пересекающие об эту раннюю пору двор, с интересом глядели на безумную тётку. Я схватила припрятанную в кустах лопату дворника Адыла и стала шпынять ею под машиной, стараясь вытолкнуть котяру. Вороны надо мною продолжали кружить и громко каркать, я продолжала взывать к солнцу моей личной поэзии, то садясь на асфальт, то вставая на карачки.

Потом устала и присела на бортик крыльца. Пушкин выскочил из укрытия, но ринулся не ко мне, а в сторону ворон: видно, душа его жаждала реванша. Я рванулась в попытке схватить его, но он юркнул под другую машину и там залёг. В конце концов, от всего сердца послав его к чертям, я удалилась домой – досыпать. Проснулась от раскатов грома и шума ливня… Драматические картины вспыхнули перед моим (я опять к классикам) «мысленным взором»: задавили, украли добрые люди, расчленили вороны… Короче, вновь безумная женщина, насквозь промокшая и вконец одичавшая, днём и ночью бродила по округе с криками: «Пушки-и-и-н! Пушки-и-и-и-н!» (А округа сами понимаете – какая: Патриаршие пруды, отели-рестораны, галереи, элитные дома…) «Пушкин, паскуда-а-а! – завывала эта бе-зумная баба. – Пу-у-ушкин, падла чёр-на-я!»

А вчера ночью мы с Лукичом, безутешные и осиротевшие, возвращались с прогулки и узрели блудного корсара: очень грязный и очень довольный, он сидел перед дверью родного подъезда. Я покорно его подхватила и понесла мыть-кормить…»

* * *

Поздно вечером позвонил из Каунаса Мартинас, – поздравлять с праздником. Как это было некстати! Надежда только-только развела в ведре побелку, сняла скатерть, расстелила вместо неё газеты и водрузила ведро на стол, собираясь чуток освежить стенки, изгвазданные зверюгами.

Мартинас был кандидатом филологических наук, весьма образованным, культурным и светским человеком, много-гладко-и-красиво говорящим.

Когда Надежда слышала в трубке такой знакомый, такой обстоятельный густой голос с лёгким прибалтийским акцентом, она понимала, что в ближайшие час-полтора сможет разве что ходить по квартире, прижав трубку к уху плечом и совершая скованные хозяйственные действия: цветочки полить, вытереть пыль… Собственно, именно из-за этих его звонков она когда-то купила радиотелефон, чтобы не спятить. Прервать Мартинаса могла только включённая на полную мощность бензопила, да где её взять. Час-полтора вынь да положь – вот что означал в трубке его обходительный гудёж.

– О, Марти! – воскликнула Надежда и вздохнула с глубоким отчаянием. – Спасибо, что не забываешь…

Только так с ним и следовало говорить. Такими вот штампованными фразами китайского производства. Впрочем, всё было бесполезно. Сейчас, к примеру, – хоть небо тресни надвое! – ей придётся минут десять выслушивать поздравления с женским днём Восьмого марта.

Хотелось сказать: «Ну хватит уже, Марти, прекрати нести эту пургу! Хрен с ним, с идиотским днём кларки-цетки…» – тут же упомянув, что в Калужском районе есть деревня: «Карлолибкнехтка».

Ей всегда хотелось завернуть разговор в хулиганскую подворотню. Но это было бы главной ошибкой: продлением мучений минут на сорок, вытягиванием одной ноги из трясины и погружением туда же второй ноги.

Они учились в одной группе в университете, в те незапамятные времена, когда Надежда была тощей умницей в старом растянутом свитере (ибо одна растила Лёшика и, чтобы не бросать учёбу, содержала няньку – вздорную, грубую, но расторопную и добрую Дарью Никодимовну, родом из Ростова-на-Дону).