Рядом была война

В город властно входили тяготы военного времени. Уже в августе стали пустыми полки магазинов, взметнулись вверх рыночные цены, на базаре килограмм хлеба стал стоить сто двадцать рублей, литр молока – восемьдесят, картофель четыреста рублей пуд. Барыги выменивали на хлеб у беженцев золотые кольца, серьги, браслеты. На базаре шныряли тёмные личности, которые ловко одурачивали простоватых колхозниц, приехавших обменивать картошку на ситец, сатин или суровую ткань.

На заборах, досках объявлений расклеивались сводки Информбюро, листовки, плакаты, которые заканчивались призывами: "Всё для фронта! Всё для победы над врагом!" Эти призывы не повисали в воздухе: рабочие, служащие, трудовая интеллигенция без выходных стала трудиться на производстве, рыть за городом окопы, строить бомбоубежища, а по вечерам патрулировали по городу и посёлкам. Школьники зарабатывали на воскресниках деньги и вносили их в фонд обороны страны, девушки записывались на курсы медсестёр. Заботы появились и у пионеров: собирали тёплые вещи, шили кисеты, собирали металлолом, писали письма фронтовикам.

В школе вместо уроков физкультуры изучали военное дело. Учитель, военрук Виктор Васильевич, пожилой сухощавый мужчина, всегда подтянутый, спокойный, вежливый, рассказывает нам о материальной части винтовки Мосина, ручном пулемёте Дегтярёва, учимся разбирать, собирать оружие, бороться с зажигательными бомбами, оказывать первую помощь. Виктор Васильевич учит нас правилам переноски на руках раненых, способах искусственного дыхания по Сильвестру, изучаем основные правила наложения на раны бинтов.

А чёрная тарелка репродуктора в нашей квартире каждый день передаёт тревожные сообщения о продвижении немецко-фашистских захватчиков вглубь нашей страны. Нашими войсками оставлены города Киев, Смоленск.

В колхозе

Моросит мелкий, нудный дождь. Налетевший ветер бросает в лицо, словно просеянные через сито холодные крапинки воды, до ноющей боли стынут пальцы, они становятся непослушными, когда я, поддев лопатой сырую глинистую землю, выбираю вместе с Ольгой, моей напарницей, облепленные землёй картофелины. Ребята из нашего класса работают на пару с девочками, копают лопатами, а те, выбирая из земли, бросают картошку в вёдра. Потом парни несут вёдра к мешкам, ссыпают картошку в них. Подъезжает на подводе белобрысый парнишка Федька, сын хозяйки, у которой мы втроём – я. Серёга и Анатолий – живём в доме. Он останавливает лошадь около наполненных мешков, ребята помогают ему грузить мешки на телегу.

Копаем уже целую неделю, и кажется, нет конца этим картофельным гребням, этим низким слезоточивым облакам. Давно промокла на спине моя телогрейка, спина чувствует холод. Оля в старой плюшевой жакетке, шароварах, кирзовых сапогах, на голове платок, поверх её клеёнчатая косынка. Она часто дует на побелевшие мокрые пальцы.

– Совсем застыли – невесело говорит Оля.

Распахнув фуфайку, предлагаю:

– Суй мне под мышки свои лапки, погрею их.

Прижимаю к бокам её пальцы и, обняв за плечи, привлекаю к себе, запахиваю телогрейку. Так стоим мы между гребнями несколько минут, прижавшись, друг к другу.

– Эй, пара, хватит обниматься, а то завидно! – восклицает работавшая рядом Лиза Кострова.

– У тебя есть твой напарник, пусть он тебя тоже погреет, – отзывается Ольга.

– Он не догадывается.

– Попроси.

– И правда, Шурик, погрей меня, пожалуйста, – обращается Лиза к своему напарнику Веселову.

Шурик от смущения краснеет. С девочками в классе он самый стеснительный. Мы знаем, что ему нравится Нина Шамина. Однажды он осмелился из школы проводить её до дому и в полутёмном подъезде решился сказать: – "Нина, у меня к тебе серьёзные намеренья". Вместо ответа Нина вдруг на весь подъезд подняла визг: на полу около своих ног она увидела бегущую мышь. Мышей она боялась больше всего на свете. Шурик сконфузился, не поняв в чём дело, ушёл. Нина так и не узнала, что за серьёзные у него были намеренья.

– Пойдём тогда к костру, раз не хочешь меня погреть, руки закоченели, – говорит Лиза.

Посреди картофельного поля перед началом работы разжигаем костёр, натащив из лесу валежника, старых сухар, гнилых пеньков и бегаем греться, сбившись вокруг костра. До деревни полтора километра, идти обедать туда далёко, обедаем у костра, едим печёную картошку с хлебом. Вымокшие, усталые возвращаемся вечером с поля, меся грязь сапогами.

Деревня словно вымерла, не видно даже собак, лишь смотрят на нас из окон домов малые ребятишки, да старухи. Женщины – колхозницы рано уходят в поле и возвращаются позднее нас, поэтому их почти не видим. Расходимся по избам. Мы с Анатолием и Серёгой снимаем мокрые телогрейки, грязные сапоги, идём в дом, залезаем на русскую печь, и греемся. Приходит хозяйка дома – тихая, молчаливая женщина. Она достаёт из печи ужин – щи с мясом и картошку в мундире, ставит на стол кринку молока, нарезает хлеб. Разморённые домашним теплом, плотным ужином, залезаем на полати у печки и, прижавшись, друг к другу, засыпаем крепким сном.

Утром, проснувшись, слышу, как в избу кто-то входит.

– Степанида, ты дома?

– Дома, – отвечает хозяйка.