Ряженые. Сказание о вождях

Юра ответил не сразу. Не получается разговор, да и не место тут для него… Потом ткнул пальцем в маленькую заметку сбоку полосы. Шушана пожала плечами: без очков она не чтец, спросила, в чем там дело?

Юра не стал пояснять, переводил с английского буквально: — «Правую платформу у нас можно продать любому лавочнику, кузнецу и даже люмпену. Покупателями левых идей оказались творческая интеллигенция, академические круги и прочая высоколобо-яйцеголовая публика…» — опустил газету на колени, воскликнул полушепотом: — А с вами… какая-то аномалия!

Шушана поджала губы, скрывая недоумение. Сосед был ей глубоко симпатичен, да и мальчишки их подружились. Нет, ссориться с ним не хотелось. Впрочем, ни с кем не хотелось…

— Хотите — потолкуем. Опять после субботы. Скажем, в воскресенье…

Лицо у Юры и всегда-то было открытой книгой, а тут стало каменеть. В ее дом он больше не войдет, поняла Шушана.

— По средам я читаю в Еврейском Университете курс баллистики, вы бываете там, в читальном зале. Вам это удобно? — спросила она.

… Юра намеревался дожидаться профессора Шушану возле аудитории, в которой шла лекция, но припоздал, и Шушана сама нашла его. Взглянула на страницу, в которую он углубился:

«… Евреи нанесли две раны человечеству: обрезание на теле и совесть в сознании…»

«А, Раушнинг, «Гитлер говорит»… Листала…» — улыбнулась основательности своего корректного соседа-математика, который собирается, видно, объясняться с ней и штудирует подходящий к случаю материал…

Но разговор пошел совсем-совсем иначе.

— Я всю ночь думал о предстоящем нашем поединке, Шушана. Хочу быть предельно честным… Несмотря на свою российскую ментальность… догматизм и почти ленинскую нетерпимость в крови, которую хлебом не корми, дай уличить и унизить инакомыслящего, понял… я, по совести, не имею права на выстрел… — взволнованно начал Юра, когда они уединились в пустой прокуренной канцелярии библиотеки.

«Ох, ты наш честняга-подробник… — Шушана попыталась скрыть улыбку. Так обидела советская власть человека, что он теперь больше всего в жизни боится кого-либо обидеть…»

— У нас свободная страна, Шушана… Но за вами идут люди, половина Эль Фрата, моя любимая дуреха-жена, и я обеспокоен…

— Аномалией? Университетский профессор не обличал Баруха?

— Если хотите…

— Не совсем, правда, понимаю, какие у вас претензии лично ко мне. Но оставим это! Поговорим всерьез!.. Израилю нужен не Барух, а Пугачев…

— Пу-га-чев?! Русский бунт, бессмысленный и…

— Не русский. Еврейский… Именно так. Мои мужчины правы. И отшельник Давид, и муж…

— Ваш муж?.. Как же это я ухитрился ни разу его не увидеть?

— Видели, в моем кабинете. На фотографии.

— Его нет в стране?.. Где же он?

— В израильской тюрьме… Вы разве не слышали о суде над еврейским подпольем?

И надолго замолчала, думая о своем. Потом стала трудно ронять. По фразе:

— Муж мальчишничал. Как и вы. Стал нашим социалистам ненавистен. Много ли для этого надо? Собрался вокруг него клуб таких же мальчишек. Завлек и моего Давида. Муж был яркой личностью, архитектором-мечтателем. Хотел построить новую страну. Без местечковой узости и просоветского вероломства… К несчастью, к их кругу прилепился бывший американский солдат. Такой же сосунок, как они все. Он посчитал, что «Клуб правых», так он назывался, — пустая говорильня, а надо действовать. Спустя несколько дней полиция сняла его с крыши мечети Эль Акса с грузом динамита…

— Ужас! Эль Акса после Мекки и Медины третья святыня ислама. Какой бы пожар заполыхал?!

— Ужас в том, Юра, что независимого суда в Израиле не было и нет, а есть партийная расправа в черном судебном лапсердаке. К дурачку-американцу тут же привязали тугим узлом и весь «клуб правых», от которого бен-гурионы и не чаяли избавиться. А тут подвернулся такой случай… Давида помучили три года и выпустили, а муж сидит. До сих пор.

Вынула носовой платок, приложила к лицу. Юра был ни жив, ни мертв. Видел, оплакивает своего архитектора…

А оплакивала она уж не его, а своих собственных детей.

У Шушаны вздрагивали плечи, и Юра принес стакан воды.

Минут десять прошло, пока она опять начала ронять по фразе:

— Мы из Вильнюса, зна-аете? Начались литовские игры в самоопределение. Задолго, кстати, до того, как Прибалтику отпустили на свободу… Мы оказались между стульями: для литовцев мы русские. Для русских — евреи. У меня с Адольфом, первым мужем, было трое детей. Как-то старший, Давид, ответил на улице по русски — схлопотал по физиономии. Дети не были морально подготовлены к дискриминации. А как только Литва обрела независимость, тут же, как чертик из коробочки, выскочили и свои «наци». В школах кричали одноклассникам в лицо: «Оккупанты!» «Убирайтесь вон!».. По счастью, Давид не послушался меня, умчал сюда еще до разгула супер-патриотов.