Ряженые. Сказание о вождях

— А ведь он Амалик, — вдруг произнес Сулико с яростью… — Как кто! Рабин! Ицхак Рабин!.. Ты что, не читал его последние речи? Поселенцы, сказал, это не Израиль. Они, де, составляют всего-навсего пять процентов населения страны, и потому будут изгнаны… слушай-слушай! без компенсации… Тебя выгонят с твоими крошками, Шушану с ее мальчишками — без копейки денег… Что с нами считаться, коль мы не люди, а какой-то процент… Рабин — точно библейский Амалик! А это пострашнее арабов. Правда, наши благодушные школьники считают, что Амалик — это именно арабы…

Юра разволновался. «Неужто всех выгонят?.. Круто взял Ицхак!» Выслушал с состраданием. Как не понять человека, для которого дом — любимый и последний причал. Не стал даже объяснять, что Амалик вовсе не библейский народ-юдофоб, как его представляет праздничное действо в масках — «пурим шпиль». Амалик появляется в Торе, когда евреи говорят друг другу: «Есть среди нас Бог или нет?..» Когда из дома вот-вот выгонят, забудешь и вызубренные наизусть тексты…

… Не только Сулико, весь Эль Фрат жил в страшном напряжении: арабской Интифаде конца не было. Весь последний месяц, что ни день, — камни, а то и ножи, пули.

И вот — откуда совсем не ждали — зловещее для Эль Фрата заявление Ицхака Рабина покончить с поселениями. И покончит. Генерал, слов на ветер не бросает. Вышвырнет на улицу без единого шекеля-агорота. Под арабские камни, пули…

Юра видел, словопрения в Иерусалиме кончались. И всегда-то Старый город и еврейский рынок Маханей Иегуда вывешивали в пику «рабочей» власти большие плакаты-портреты ее врагов — «изгоев». Красочные портреты раввина Меира Кохане цвели на каждом углу. Но верховную власть до той поры не трогали.

И вдруг в Иерусалиме, на всех заборах, возникли мрачновато-черные, раскадрованные, как кинолента, изображения «любимого героя». Длиной метров в сорок-пятьдесят каждое. Пятьдесят-сто Рабиных в арабской куфие смотрят на прохожих с плакатов-кинолент холодным взором. В одиночку или в обнимку с Арафатом. Проезжал с Ксенией мимо канцелярии Премьер-министра, а там толпа, полиция. Женщины кричат визгливыми голосами:

— «Рабин, твое время пришло»!

Генерал Ицхак Рабин, известно, человек смелый и на язык острый, в ответе не остается. На следующий день, на очередной пресс-конференции, ответил толпе недвусмысленно: «Пусть поселенцы хоть крутятся пропеллером, ничего им не поможет…»

На другое утро в дом Юры Аксельрода постучали:

— Все на демонстрацию!

Юра выглянул. Автобусы поданы, к ним идут и Сулико, и Шушана, и американцы.

Когда в Иерусалиме, у канцелярии Премьер-министра, выгрузились, всем демонстрантам тут же раздали игрушечные пропеллеры-трещотки. И все двинулись мимо министерских окон, подняв над головой жужжащие, трыкающие пропеллеры.

Даже Юра развеселился. Что-то из детства вспомнилось. Три веселых поросенка, которые поют, пританцовывая: «Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк». И пропеллеры повыше над головой: Тр-р-р! Тр-р-р!

Жизнь потекла ныне двумя разными потоками, как течение Гольфстрим. Только ледяной слой — сверху, внизу — теплый. Эль Фрат провел новое шоссе в обход арабского села. Арабы тут же «сели на шоссе», как с неудовольствием отметил Сулико. Понастроили лавки, фруктовые развалы, гаражи. Как же без покупателей и клиентов?!

А политика тянула холодом. Гнула свое. Плакаты над головами поселенцев-демонстрантов становились все зловещее. Подняли большой плакат, доставленный откуда-то, на котором Ицхак Рабин уж не в арабской куфие, а в форменной фуражке гитлеровского офицера СС.

Как ни ненавидела Шушана Премьер-Министра, плакат не одобрила, пыталась даже отобрать. Какое! «Заигрались, — кричала она Сулико, — где останавливаться будем?» Сулико заколебался, сосед полковник проявил характер. «Ицхак берет за горло, играет с огнем, — обронил под одобрительные выкрики, — от нашего огня не сгорит…» Отстоял плакатик.

Вечером Юра встретился с Шушаной на улочке, она спросила про двойняшек, зашла взглянуть на них. Марийка кофе поставила. Волей-неволей соскользнули к больной теме: