Риф

Первые полгода Ли казалось, что сеансы терапии не дают никаких результатов и она зря теряет время. Марта Шульц учила ее, что прошлое – это сложнее, чем «было»/«не было»; прошлое – это ресурс, который нужно учиться не только добывать, но и хранить. С хранением были сложности – копаясь в самой себе, Ли обнаружила, что ее память за последние два года состоит в основном из пустот и – если искать какой-то подходящий образ – напоминает книгу, из которой вырвали каждую третью страницу. И в этом была главная проблема – во время сеансов ей приходилось непросто; нужно было не только вспоминать лица, эмоции и диалоги, но и как бы реконструировать их, заполнять провалы, восстанавливать связи между репликами. Эта мысленная реконструкция была чем-то похожа на работу реставратора, который восстанавливает поврежденный, порванный вандалом холст; или эксперта-криминалиста, который по брызгам крови на стенах, расположению тел и гильз на полу пытается вычислить убийцу. Иногда, закрывая глаза и пытаясь вспомнить тот или иной день, Ли жаловалась Марте, что картинка начинает плыть, а звук пропадает – люди, предметы, образы – все изломано так, словно кто-то в ее голове заметает следы, сопротивляется, не дает ей заглянуть в себя.

Терапия долго не давала ощутимых результатов, – иногда Ли и вовсе казалось, что она застряла и все ее попытки вспомнить и заново прожить Миссури тщетны, и тем не менее спустя примерно год после начала сеансов она поняла – кое-что изменилось: Гарин уже не казался ей таким всемогущим, он больше не пугал и не восхищал ее, при мысли о нем она не возбуждалась, как раньше, ее не охватывал священный трепет, наоборот, – теперь ей было странно вспоминать о нем, теперь хотелось только одного – понять, почему он до сих пор занимает в ее голове так много места. И каждое новое восстановленное воспоминание поражало ее. Теперь, когда она вслух проговаривала все, что он с ней делал, ей было очевидно – это ненормально, он не имел на это права.

Она все чаще вспоминала случаи, когда он срывался и кричал на нее; у него бывали «сумрачные дни» – он становился груб и раздражителен, мог повысить голос или схватить за плечо, а то и за горло, оставить синяк; как метеочувствительные люди зависят от погоды, так Ли была зависима от его настроения. Когда он злился, она терялась, потому что совершенно не могла понять, чем провинилась, и уже автоматически начинала просить прощения – и это работало: Гарину нравилось, когда люди унижались и заискивали перед ним. Особенно Ли. Он любил утешать ее, а потом просил сделать для него «кое-что», чаще всего какую-нибудь «мелочь», просто чтобы доказать свою преданность, – приготовить ужин, сходить в магазин, раздеться. И она делала все – готовила, ходила, раздевалась. И всякий раз, соглашаясь сделать «кое-что», она чувствовала одновременно и восторг – он любит ее, она ему нужна, – и тошноту: она знала, что скоро период любви закончится и наступят «сумрачные дни» – они всегда наступали, – и он снова начнет кричать и срываться. И вспоминая эти дни, она даже самой себе не могла ответить – зачем терпела, почему позволяла так с собой обращаться.

Сеансы терапии с Мартой Шульц дали ей многое: она не излечилась, нет, иногда ее накрывали панические атаки, но теперь она была к ним готова, теперь она знала, что происходит, умела слушать себя.

Помимо прочего она вспомнила и работу над докторской. До нее дошло, что за полтора года в Колумбии она почти не продвинулась в своих исследованиях, что было странно, учитывая насаждаемый Гариным культ труда – он очень внимательно следил, чтобы его студенты работали 24/7, жертвуя сном и личной жизнью. И тем не менее все они, включая Ли, вечно отставали от графика. Лишь спустя годы, распутывая узлы памяти, заново проживая те дни, Ли поняла – на самом деле большую часть времени она и прочие phd-студенты работали не над своими исследованиями: они работали на Гарина. Ли с удивлением обнаружила, что, в сущности, все два с половиной семестра по сути выполняла роль его секретарши. Он пользовался властью аккуратно – сначала просил «помочь по мелочи», найти пару статей на заданную тему, расшифровать или перевести что-нибудь. «Это займет совсем немного времени, но ты меня очень выручишь, у меня совсем завал», – говорил он. Затем, когда она приносила ему необходимые статьи, расшифровки и переводы, он хвалил ее за оперативность и далее, «если несложно», просил еще о чем-нибудь. Ей было несложно, через полгода жизни под его влиянием она вообще уже плохо отличала сложное от несложного, свое от чужого, и его похвала была для нее высшей наградой. В этих просьбах на первый взгляд не было ничего преступного, – любой профессор иногда просит студента об услуге, обычная практика, – проблема в том, что Гарин просил постоянно, систематически, и отказать ему было невозможно – все знали, что отказ повлечет за собой наказание.