Рихтер и его время. Записки художника

Однако современная культура – это более эрудиция, более осведомленность, чем подлинное переживание. И поэтому большинство зрителей могут сейчас смотреть много.

Этим даже бравируют: «Вчера был в Лувре. Боже, какой Джорджоне! Какой Рембрандт! А Тициан?! Чудо! Я получил бездну удовольствия!» Это наивно и даже неприятно.

И все же изредка попадаются избранные, те, кто не только смотрят и запоминают, но еще и видят и сопереживают. И они, эти редкие люди, устают от искусства. Рихтер приходил в музей, смотрел пять или семь картин и уходил.

Так же и Нина Львовна после Флоренции не могла тут же смотреть Венецию, хотя была в этом городе впервые и не знала, доведется ли ей еще раз приехать сюда.

И наконец, еще одно.

Обрати внимание – она смотрит Микеланджело, и ее более интересует незаконченность. Она более взволнована глыбой, чем завершенным торсом. Она вглядывается в следы молотка и скарпели, она как бы следит за самим движением мысли и руки Микеланджело. Больше переживает процесс, чем результат. Обычно люди традиционной культуры ценят по-настоящему только результат.

Недосказанность, незаконченность – эти черты нового искусства, начатые еще Серовым и развитые многими мастерами XX века, сейчас широкой публикой воспринимаются с трудом, а иногда и с открытым недоверием. Зрители не могут включиться в игру с автором, когда художник предлагает каждому по-своему достраивать, дорисовывать в воображении неоконченный образ. А ведь такая игра – подлинное чудо современного искусства. Это может быть не только недорисованный портрет, это может быть пятно, полоса или полосы. Это может быть движение или статика, остальное – дело зрителя, – вообразить, что это такое: ветер, вода, или шум листвы, или, может быть, само Время с большой буквы. Но такой игры, такого диалога у зрителя с автором, как правило, не происходит. В таких случаях обычно говорят: «Что этим хотел сказать художник?» И отворачиваются с обидой и на автора, и на музей. Мол, куда девалось прежнее мастерство, куда исчезли таланты. А потом идут домой хоть и не солоно хлебавши, но с чувством удовлетворения: «Меня-де не проведешь. То же мне… художники…»

Но время есть время. Ничего не поделаешь. Однако это беда современного художника. Некому показывать. Не с кем обсудить и, что еще хуже, некуда направлять! Разрыва такой глубины между зрителем и художником прошлое не знало.

И потому меня так тронуло ее переживание именно этих глыб Микеланджело, где так много свободного движения, еще не плененного формой! Ведь чем незавершеннее форма, тем легче в ней образу, тем подвижней он в ней и живее. Неподвижность – враг изобразительного искусства, его единственный изначальный недостаток. XX век преодолевал его всяческими манипуляциями с формой, деформациями, разрушениями, а то и игнорированием формы вообще.

Ведь даже у Рафаэля и Микеланджело завершенность хоть и являет собой высшее совершенство, хоть и представляется пределом воображения, однако образ в нем зажат до полной неподвижности.

И это навсегда. Это как тиски. Это хватка намертво. И когда я восхищаюсь этим чудом, а не восхищаться им нельзя, мне все-таки жалко множества погибших ради этого возможностей, других настроений.

Я помню, как сам всматривался в те грубые, но живые камни Микеланджело, а крутом только и говорили, что о Давиде хотя и прекрасном, но застывшем навеки… И я думал: «Ну почему мне так нравится эта незавершенность? Ведь Микеланджело здесь просто не успел. Он бы мог закончить. И, страшно сказать, было бы жалко…»

XIX

– И вот именно сейчас, когда мы коснулись Микеланджело, мне захотелось спросить тебя о Рихтере.

В годы занятий с Ниной Львовной вы как-то чувствовали его присутствие? Ведь он был совсем рядом тогда.

– О да! Это целая большая тема! Конечно, Рихтер был рядом. Мы не пропускали его концертов. Около него музыка раскрывалась нам с какой-то особенной глубиной. Его Шуберт, Бетховен и Брамс, его Дебюсси, его Гайдн и Прокофьев! Невыразимая полнота его искусства. Вокруг наших чисто вокальных задач появляется широкий ландшафт мировой музыки. И это восхищало и окрыляло. Мы ощущали композитора в целом, ощущали связи великих музыкантов. Их оригинальность и преемственность, их независимость и все же зависимость друг от друга. Линии: Моцарт – Шуберт, Шуберт – Лист, Шуман – Брамс, Шуман – Чайковский, Гайдн – Прокофьев, Гайдн – Хиндемит и, наконец, Гендель – Шостакович – все это линии рихтеровских программ.

Это его музыкальный мир. Под этим небосводом мы оказались почти с детства. Конечно, это имело колоссальное значение. Однако я так стеснялась его, что просто глаз не могла поднять. Это продолжалось долго, многие-многие годы, пока он сам не предложил мне музицировать вместе.

В работе он был так внимателен, так бережен ко мне, так щедр на одобрение, что я и не заметила, как освоилась, и мне было с ним легко и свободно.

Очень часто он говорил:

– Давайте это теперь покажем Ниночке.