Рихтер и его время. Записки художника

И Нина Львовна тут же начинала работать с нами. Она постоянно слушала, и репетиции наши, и концерты. И эти воспоминания теперь драгоценны для меня.

XX

– Но вернемся в консерваторские годы. После моего успеха в Хельсинки меня пригласили в Новосибирский театр на роль Дездемоны. Были и другие заманчивые предложения. У меня закружилась голова. И Нина Львовна была довольна. Но соглашаться сразу она мне не советовала. Она говорила:

– Подожди, Галя. Это никуда не уйдет. Мы еще не показывались в Москве.

И она оказалась права.

Сразу же после диплома меня пригласили солисткой в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. И здесь не было ничего случайного. В свое время сам Немирович-Данченко приглашал в свой театр Нину Львовну, считая, что ее вокально-сценический талант, умение не только петь, но также играть необходимы театру.

Ведь настоящий артистизм, тот самый, которым владеют драматические актеры, у оперных певцов явление редкое.

Нина Львовна очень ценила это качество в артистах и сама в высшей степени им обладала.

Непринужденное движение, великолепное произношение, естественная мимика и полная сценическая свобода – всему этому можно было научиться в ее классе.

Я же особенно увлекалась оперной студией и к концу учебы в консерватории, по-видимому, хорошо овладела этим вокально-драматическим артистизмом. Поэтому мое появление в театре Станиславского и Немировича-Данченко было совершенно естественным. Вот такая история…

Но, как ты думаешь, этот рассказ не проигрывает оттого, что я так много говорю о себе?

– Ты знаешь, я этого как-то не замечаю. Я вот слушаю и думаю: как много ее в тебе, и в твоем репертуаре, в твоих взглядах и устремлениях, во всей твоей судьбе. Недаром она говорила: «Когда поет Галя – пою я». И это не просто слова. Это слышно. Иногда это слышно даже у твоих учениц. Здесь ты говоришь о себе, потому что я прошу тебя об этом. Но это только фабула. Только сюжетная канва, и, по-моему, это только способ рассказать о ней. И хороший способ. Достоверный, от первого лица, не с чьих-то слов, а от себя.

Мы живем в настоящем времени, в точке между прошлым и будущем. И для жизни другого места нет. Мы наполнены памятью. Толстой говорил: «Память уничтожает время». Конечно, память превращает прошлое в непреходящее. Наша память избирательна. Ненужное мы забываем. Наша память – это наша собственность. Наша память – это мы и естъ! И если мы, вспоминая, говорим правду, мы поневоле говорим о себе. И в этом особое очарование личных воспоминаний.

Но в передней звонок. Слышно – кого-то встречают. Мы выходим. Пришла Галина ученица, милая девушка с живыми, талантливыми глазами. Увидев меня, человека незнакомого, она смутилась, как-то торжественно-тихо поздоровалась и протиснулась в уголок передней, не зная, что делать дальше. Галя, смеясь, пропустила ее в комнату и прикрыла дверь:

– Это у меня для опер Моцарта.

Мы прощаемся…

* * *

Переулком вышел я к площади. От дальних домов, от крон тополей у зоопарка уже поползли ранние вечерние тени… Итак – память…

Я помню Галю студенткой, помню, как приходила она на уроки к профессору Нине Дорлиак. Когда это было? Неважно. Память уничтожила время, и его больше нет. А сейчас эта милая девушка точно так же пришла на урок к профессору Галине Писаренко. Вот и все. Просто и… непонятно…

Глава вторая

I

Итак, сцена… Эстрада. Музыкант. Артист. Как далек этот мир от жизни художника, от созерцательной тишины мастерской, от одинокого неторопливого труда, от возможности когда угодно отложить кисти, взять книгу и завалиться с ней на диван или раскрыть окно и смотреть, как солнце спускается к дальним холмам предместий, как блестит в золотистой пыли железная дорога и как глубоко внизу, на дворовом асфальте постепенно густеют вечерние тени…

Я знал Нину Львовну ровно пятьдесят лет. И в сущности, не знал ее. Ведь художник не может до конца представить себе жизнь артиста, особенно певца, музыканта, инструментом которого является его собственный голос, инструментом которого является он сам…

Я позвонил Гале и попросил ее рассказать об этом. Я попросил ее записать свой рассказ в любой удобной для нее форме, хоть в виде тезисов. Я сказал, что мне бы хотелось назвать эту часть «Певица о певице». Она согласилась.

Мы не виделись дней десять и встретились только 1 августа, в день третьей годовщины со дня смерти Святослава Рихтера…

II

Панихида на кладбище. Четыре молодые монахини стройно поют. Их детские лица в складках накидок похожи, как у сестер.

Кадильный дым на солнце не виден, и только движение воздуха временами доносит запах ладана. Свечи то и дело гаснут. Их прикрывают рукой. Слова о вечной обители знакомы и непостижимы…

Но вот служба окончена. Священник говорит короткое прощальное слово, на могилу кладут цветы и ставят недогоревшие свечи. Пора расходиться.

Мы с Галей свернули на старую часть кладбища, где рядом с могилами Чехова и Булгакова есть небольшая доска с крестом и надписью: «Нина Львовна Дорлиак». Мы сели. Галя протянула конверт:

– Вот то, что я обещала.