Рихтер и его время. Записки художника

Я всегда поражалась вот чему: каждая песня у нее «случалась сейчас», и казалось, что ей самой неизвестно, что будет дальше. Она жила на эстраде. И пела она про себя. Про себя и про нас, ее слушателей. Это мы все чувствовали. Слушая ее, мы были в самом действии, настроении, переживании шубертовских песен. Но как достигалось это – опять не знаю. Здесь нет никакой методики. Опять здесь тайна таланта. Сокровенная тайна ее жизни, ее радостей и страданий.

И опять нельзя не вспомнить ее слова, уже приведенные нами: «Не придумывай себе автора. Пой все с горячим внутренним чувством». А само чувство? Можно ли сделать его горячее, чем оно есть? Или это зависит от судьбы, от горького личного опыта? Думаю, что это так. Чем труднее живет художник, чем глубже, тем содержательнее его искусство.

VI

Был ли путь Нины Львовны на большую эстраду простым? С уверенностью могу сказать: нет. Видя теперь судьбы многих и многих певиц, я утверждаю: путь артистического становления Нины Львовны был трудным и медленным. Это был путь постижения не только вокальной и прочей артистической техники, но и жизни. В годы первых лет революции она начала консерваторский курс в Петрограде. И начала его как пианистка. Не будем сейчас судить, было ли фортепьяно ее призванием. Скорее всего – нет. А может быть, она бросила свои занятия, просто не дождавшись результата. Однажды она рассказала мне, как это произошло. Она играла в одном концерте с гениальным мальчиком – Митей Шостаковичем. И тут случилось роковое: она, по ее выражению, «с треском провалилась». Все забыла и убежала в слезах. И с этого дня фортепьяно было оставлено.

Но может ли музыкант оставить музыку? Она любила разбирать ноты, что-то напевать, словом, музицировала для себя. Так теперь она проводила время. Ее мама поначалу не обращала на это внимания, но однажды прислушалась, подошла и сказала:

– А ну-ка, повтори…

Она повторила.

– Знаешь что, давай-ка попробуем заниматься. С завтрашнего дня будем заниматься пением. Хочешь?

Так и началось. Но голос был небольшой. Верхние ноты просто отсутствовали. Вот только тембр – он был действительно красив. И когда она пела в доступном ей, еще очень узком регистре, чувствовалась редкостная природная музыкальность и настоящая артистическая выразительность.

Это было то, что дала природа. И этого было мало. Началась терпеливая, серьезная работа. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Вокализы и маленькие романсы. Булахов, Гурилев, Варламов. Голос развивался медленно. Полтона за год. Так осваивался верхний регистр… Это был мучительный путь. Кто мог предвидеть тогда ее славное будущее?

Любовь к музыке, предельная взыскательность к себе, спокойная сосредоточенность и нескончаемый труд. Так складывалась ее жизнь в тот период. И еще – лишения. Тогда это было явление общее, и называлось оно просто: «трудные времена». Но сейчас мы можем сказать: это был голод. Морковный чай, маленький кусочек хлеба, очень плохого, ложечка пыльного сахара, которая всегда береглась для мамы, ведь у нее было больное сердце. Какие там «трудные времена»? Это голод. И продолжалось такое не месяцы, а два-три года, а может быть, и больше. Привычка терпеть, привычка довольствоваться малым сложилась тогда в замечательную черту ее характера.

Потом всю свою жизнь она была крайне невзыскательна к удобствам всякого рода. У нее долго был единственный выходной костюм, сшитый в обычном московском ателье. Она годами носила его, но была всегда подтянута и элегантна. Она редко пользовалась такси, предпочитая городской переполненный транспорт. Была неприхотлива в еде: чашечка кофе могла поддерживать ее целый день. Она никогда ни на что не жаловалась, никогда не говорила, что устала, что ей хочется переменить обстановку, что ей хочется чего-то лично для себя.

Последнее время я замечала, что она мерзнет. Ее пальто было слишком легким для московских зим. Не раз я говорила ей об этом, но она только рукой махала. Однажды я отважилась и сказала Рихтеру: «Ну почему она так ходит? Ведь у всех кругом шубы, дубленки, здесь же – север».

Обсуждать с ней этот вопрос он не стал, а меры принял немедленно.

Однажды в дверь позвонили, и посыльный вручил Нине Львовне большой фирменный пакет. В нем оказалась очаровательная норковая шубка, теплая и легкая. Все это было доставлено сюда из дорогого итальянского магазина. Такова история первой в ее жизни шубы. Ей же было тогда семьдесят лет…