Рихтер и его время. Записки художника

Чтобы сохранить целостность повествования, я изложил эти записки в своем пересказе, не меняя их содержания.

Для меня совершенно ясно: Нина Львовна Дорлиак – одна из лучших камерных певиц. Но не только, это была еще великая артистка!

Я слушала множество ее концертов, и всегда возникало чувство, что я попала в какой-то особый, прекрасный мир, и хотелось, чтобы его очарование длилось без конца. И не у меня одной было такое настроение. Ведь она редко уходила с эстрады, не исполнив шесть-семь произведений «на бис». Зал иначе ее просто не отпускал.

В ее искусстве всегда оставалась загадка: как достигалось это? Глубиной ее чувства или той поразительной недосказанностью, о которой говорилось здесь и которая лучше и сложнее любой законченности? Но это тайна таланта. Это тайна артистки… Не знаю, почему ее пение так волновало и восхищало. Ведь вокруг немало прекрасных голосов и красивых лиц. Наш певческий мир богат одаренными людьми.

Но она была одна! Она была вне сравнений, со своим внутренним миром, который так поразительно проявлялся в ее искусстве, со своей огромной культурой и со своим сердцем, отзывчивым и добрым. Не берусь говорить за других, но для меня – она не имела равных.

Время не властно над воспоминаниями. Я вижу и слышу все так, словно это было вчера.

Ну вот хотя бы ее давний концерт в Большом зале консерватории. Она поет Баха. За органом – Гедике. В программе – песни, написанные на основе лютеранских хоралов и арии из кантат. Она поет по-русски, и это страшно трудно. Ведь все, что поется, – настоящая проповедь. Грандиозная философская мысль в русском переводе выражена декларативно и прямолинейно. Так часто бывает в переводах. И еще: по музыке, по духовной наполненности это подлинный монумент. А размер его – всего страничка. Она стоит на краю пустой эстрады одна. Органист почти не виден. А зал, между тем, замер. Зал ловит каждый звук и каждое слово примитивного перевода. Но почему?.. Ответить на это может она сама. Помню, как говорила она мне, когда показывала я ей своего Баха:

– Не придумывай себе Баха и Генделя, а все пой с горячим внутренним чувством…

Это было ее credo. Вот почему ее так слушали.

Это очень существенно для понимания ее искусства. Она превыше всего ценила искренность, ценила личное переживание. Это было главным, а может быть, даже единственным, чему она полностью доверяла. Всякие стилистические концепции, всякие попытки реставрировать прежние стили как нечто подлинно истинное были ей чужды.

И вот еще: она поет не столько для зала, сколько для каждого в зале.

И поэтому каждый становится как бы избранником ее, приглашенным ею на сокровеннейшую духовную беседу, единственную и, быть может, последнюю, как на Тайной Вечере. Это схватывается моментально, и настает такая тишина, какая бывает лишь в храме, когда в алтаре свершается таинство.

Так она исполняла Баха, делая эти миниатюры подлинными христианскими памятниками. И это было похоже на складные алтари Ван Эйка размером с книгу или на портреты Мемлинга размером с ладонь.

И сбывалось лучшее, о чем только может мечтать артист: оттаивала душа, наставало просветление, возвращалась жизнь, и люди становились людьми благодаря хрупкой, маленькой женщине, одиноко стоящей перед огромным органом…

Мы уже говорили здесь, что Нина Львовна не только была выдающимся музыкантом, не только абсолютно владела всеми тонкостями певческого мастерства, она любила и глубоко знала литературу, поэзию, изобразительное искусство. Но главное, она умела горячо сопереживать и сострадать ближним. Все это делало ее искусство удивительно содержательным. И выражала она это смело, с ярким темпераментом и подлинной артистической волей, и возникала та интонация, о которой говорил в свое время Шаляпин. Возникало слияние пения и речи, когда голос, звучащий как самый совершенный музыкальный инструмент, не терял речевой экспрессии, не терял именно речевой свободы. Когда слово, его образность многократно усиливалось, соединяясь, сплавляясь с музыкальной интонацией. Когда артист своим чувством заставлял жить этот двойной литературно-музыкальный образ. И когда все вокруг моментально вовлекались в эту жизнь, и когда эта вымышленная, несуществующая жизнь становилась ярче и реальнее настоящей жизни.