Рихтер и его время. Записки художника

Но у нее был удивительный характер: что бы ни случилось, она могла в любую минуту взять себя в руки, улыбнуться и совсем спрятать свое переживание. Я наблюдала это на уроках, на репетициях. Я думала: как она так может? Как она держится? А Рихтер говорил полушутя: «Это французское. Легкомысленная французская кровь, да и все!..» Но я чувствовала, чего ей стоит так владеть собой. Это была не только скрытность, но еще и деликатность. Она не могла позволить себе поделиться своими тяжелыми переживаниями с теми, кто был рядом с ней в такие моменты. Да, ей было трудно. Но, несмотря ни на что, она по-прежнему оставалась такой же несравненной артисткой, таким же великим мастером, только это проявлялось теперь не на эстраде, а в ее классе в консерватории.

Здесь ее творчество оставалось не менее ярким. Здесь не только развивались таланты, здесь складывались артистические мировоззрения, здесь созидались судьбы, создавались имена. Здесь создавалось то, что называется теперь Школой Нины Дорлиак и что живет уже без нее, живет само по себе и будет жить до тех пор, пока наша эпоха, эпоха подлинно великих людей и великих человеческих страданий, не исчезнет во времени…

* * *

Итак, наш рассказ подвигается к концу.

И нам теперь следует вспомнить последнее: годы, связанные с болезнью, и смерть…

Это – вечерние тени их жизни. Это, наверное, самая понятная глава, ибо нет человека равнодушного к болезни и смерти. Ведь и то, и другое ждет каждого.

Все мы живем по-разному, а умираем похоже. Как это происходит, мы видим в больницах. Здесь – все разнообразие жизни рядом с неизменным однообразием смерти. И люди здесь раскрываются быстро и полностью. Здесь любая вещь – это знак, символ. Домашний халат или пижама, состояние мыльницы, зубная щетка – это характер, это среда, это привычки. Книга на тумбочке, брошенное слово, отношение к боли – это уже Личность.

Все здесь очень индивидуально, очень разнообразно. Но это до тех пор, пока болеют, то есть живут.

Но в последний день, в последний час все это остается бесхозным возле остывающей койки. И теперь всем срочно нужно одно и то же: каталка, простыня и ширма. И врачам безразлично, кто есть кто, вернее – кто кем был. Умирает человек, и это все. И когда умирает гений, все видят в нем только человека, да и сам он в этот последний момент вряд ли чувствует свое бессмертие…

Глава третья

I

Итак – последняя глава…

На этот раз Галя у меня в мастерской, в доме художников на Беговой. Она сидит на диване, на котором еще так недавно отдыхала Нина Львовна.

В тот последний год ее жизни она бывала у нас. Здесь, прямо над нами, жил врач, у которого она лечилась, и я привозил ее сюда.

Это было очень трудно. Ее мучили жестокие боли в позвоночнике. И когда я вез ее в такси, приходилось делать объезды и крюки, выбирая асфальт поровнее. Но Москва есть Москва. Кто не знает наших дорог!

Она сидела, скованная напряжением, не касаясь спиной сиденья, схватившись двумя руками за спинку переднего кресла. Я поддерживал ее плечи и видел тонкий исхудавший профиль, полуприкрытый глаз и вздрагивающее веко. Каждое сотрясение, каждое торможение отдавались для нее резкой болью. Она скрывала свои страдания, и только вздрагивающее веко выдавало ее.

Что это было?

Сначала она говорила: «Боже, какой прострел!» Потом: «Ах, этот остеохондроз! Как же он мне надоел!» Но в разговоре с близкими врачи, очень осторожно и только в предположительном смысле, только как возможность, не более, употребляли уже страшное слово: метастазы…

II

Я привозил ее к нам, осторожно освобождал от легонького пальто и вел в мастерскую, к тому самому дивану, на котором сейчас Галя раскладывает письма и фотографии.

Здесь она отдыхала, ибо сразу идти к врачу была просто не в силах. Через полчаса я за обе руки плавно поднимал ее и вел к лифту…

На приеме у врача ей делали процедуры, от которых боль на время стихала. Она выходила ко мне порозовевшая и словно помолодевшая. Она как бы сразу выздоравливала. В лифте сама нажимала кнопку нашего этажа и, переступив порог, уже окрепшим голосом бодро и звонко говорила моей жене (своей тезке):

– Куда прикажете, Ниночка?

В столовой нас ожидал чай. Она выбирала себе старинную чашку и, рассматривая ее, говорила:

– Ах, какая прелесть…

Теперь, без боли, она становилась прежней, становилась той несравненной, той обаятельнейшей женщиной, которую я знал и любил многие-многие годы.

Она с удовольствием ела только что испеченный для нее пирог, вернее, маленький его кусочек, ибо ела всегда очень мало. Она свободно опиралась спиной на подложенную подушку, и было видно, что ей все нравится, что ей хорошо и она всем довольна.