Рикошет

За окном совсем стемнело, но Карелин не включал света. Он не боялся темноты даже в детстве, правда, сейчас его пугали ночи с участившимися бессонницами и незнакомым страхом смерти. Однажды ночью Сергей понял, что жить дальше, собственно, незачем. Он достиг всего, к чему стремился, ведь мечты его были честолюбивы и мелки. Перед ним не было больше цели, и он мог писать только о ничтожности жизни, брошенной в волны судьбы. Стихи выходили пошлыми, а о другом не писалось. Он рвал их и бежал на воздух, боясь оглянуться в прошедшие шесть лет жизни.

«Чушь, — простонал он и переменил щеку. — Всегда может быть одна-единственная, но недоступная, к сожалению, цель — достичь в своем деле совершенства. Все уперлось в то, что я стал кумиром, не переставая быть обывателем. Эти мальчишки подражают мне, а я не могу ничего им дать. Я красив и пуст, как мыльный пузырь. У меня есть мои песни. Но я все меньше верю самым старым из них. Я перестал быть борцом, потому что передо мной не осталось преград…»

Скрипнула дверь, заставив его поднять голову. Он плохо видел в полумраке и не мог через зеркало разглядеть лицо вошедшего. Кажется, это была женщина. Сергею не хотелось сейчас видеть женщин и принимать от них цветы. В этом ему всегда чудилось нечто унизительное, будто он не мужчина, а памятник мужчине.

Обернувшись, он нехотя поднялся навстречу. В последнее время после выступлений у него стали болеть ноги, и это серьезно его беспокоило. Женщина тоже шагнула к нему, и ее удивительно белое лицо выплыло из сгущающейся темноты.

— Привет, — неожиданно громко сказала она, приподняв правую руку. — Что, не узнаешь старых друзей?

— Узнаю, — ответил он, громко сглотнув. — Конечно, узнаю, Оля…

— А-а, — не понижая голоса, произнесла она и огляделась. — У тебя тут есть куда присесть? Я чуть-чуть выпила, и мне бы лучше посидеть.

— Я понял, — сказал Сергей. — Садись в это кресло, а я устроюсь на полу.

— У моих ног? — она неприятно рассмеялась и плюхнулась в винтовое кресло.

— Если угодно…

Ольга оттолкнулась ногой и стала кружиться в кресле, запрокинув голову. Она была без шапки, и темные волосы скользили по спинке кресла, касаясь лица Сергея.

— Итак, — сказала она, внезапно остановившись, — ты — столичная знаменитость. Ох, как кружится голова… Я все же решилась к тебе прийти. В прошлый твой приезд я ждала, что ты сам отыщешь меня… Что за бред я несу? Ты не удивляйся, я немножко выпила. Миежко-миежко, как говорит моя дочь. Да, у меня ведь родилась дочь. Когда? Давно. Очень давно…

Она приблизила лицо к зеркалу и скривила губы:

— У-у, морда… Одни глаза и торчат. Мой муж говорит: шары. А еще он говорит: зенки. Да… А что ты удивляешься? У нас же глухая провинция. Ты ведь жил здесь, сам знаешь. О-о, какая я свинья! Я пришла перед концертом и мешаю тебе отдыхать. Напилась, как дрянь, и несу чушь.

Она подперла кулаками лицо и склонилась к нему, уперевшись локтями в колени.

— Какой же ты симпатичный! Стал даже лучше. Просто глаз не оторвешь. А ты помнишь, какая у тебя была страшненькая жена? Ты не забыл, что женился в этом городе, а через месяц встретил меня? А потом бросил и ее, и меня…

Она захохотала и, откинувшись, собрала волосы в хвост.

— Оля, — Сергей осторожно похлопал ее по колену, — может, я вызову тебе такси? Тебя, наверное, муж уже ищет.

— Муж? — Она резко выпрямилась в кресле, но, обмякнув, снова засмеялась. — Как ты всегда боялся моего мужа! Да нет… Ты меня боялся. Ты не верил красивым женщинам и думал, что я буду тебе изменять. Ага? Да я же знаю… А еще у тебя были какие-то чертовы высшие соображения. Что-то насчет супружеской верности, чистоты нравов, пошлости любовных связей… И к тому же ты рвался к звездам. Я была ничего, но тебе требовалось сияние прожекторов. Ну как? Теперь ты счастлив, сволочь?

Она рванула его за волосы и зашипела, горячо дыша в лицо:

— Ты счастлив? У тебя был выбор между честолюбием и человеком. Ты бросил меня в этой глуши подыхать от тоски по тебе. И теперь в каждый твой залет я чувствую, как мне осточертело все, и напиваюсь по-свински. И самое страшное, что мне остается доживать в этой тоске еще лет пятьдесят, и ничего, ничего нельзя уже изменить!

Он осторожно высвободился и взял ее руки:

— Тебе холодно? Пальцы совсем застыли.

— Пальцы? — переспросила Ольга и вдруг истерически закричала: — Душа у меня застыла, душа! При чем здесь пальцы?

«О боже, — раздраженно подумал Сергей, скосив глаза на часы. — Осталось двадцать минут. Пора выпроваживать ее отсюда».

— Оленька. — Он прижал ее ладони к щекам. — Давай я отвезу тебя домой. Что уж теперь поделаешь? Ты же сама говоришь… Ведь у нас с тобой и не было ничего. Ты знаешь… Я женат был, и ты… О господи, как глупо! Да почему же, черт возьми, я должен был брать тебя с собой? Я ведь не в рай ехал. Я два года ночным сторожем в Москве работал. С музыкальным училищем! Я все зубами рвал и не видел ничего вокруг себя. Что бы ты там со мной делала? Я еле-еле выбился в люди.

— Ну а теперь, — спокойно сказала Ольга и отняла руки, — теперь же ты тоже не возьмешь меня с собой?